Лес богов

Второй весьма важной персоной после начальника лагеря был руководитель рапортной части — Rapportfuhrer. Он являлся правой рукой начальника Штутгофа. В его обязанности входило поддержание порядка внутри лагеря, надзор за заключенными и наказание их. Начальник рапорта должен был каждый день проверять состав узников, следить за тем чтобы никто не дал стрекача, и кроме того, подробно докладывать начальнику лагеря или коменданту, если они соблаговолят прийти на проверку о состоянии на сегодняшний день и основных происшествиях.

Начальником рапортной части был Арно Хемниц, служивший до войны швейцаром в гостинице. Высокий сухопарый мужчина лет тридцати от роду, Хемниц выглядел значительно старше своего возраста. Ходил он немного сутулясь, как будто нарочно отращивал горб.

Хемниц состарился преждевременно. Многочисленные и многоликие грехи отягощали его совесть, если она вообще когда-нибудь у него была.

Это был особенно угрюмый и последовательный бандит. Тупой и малоразвитый, Хемниц еще подростком вступил в нацистскую организацию и участвовал в различных погромных экспедициях. В лагере он дослужился до высшего солдатского чина — гаупшарфюрера СС или старшего пехотного фельдфебеля.

Вечно мрачный и замкнутый старший фельдфебель изредка вдруг оживлялся. На его лице даже появлялось подобие улыбки. Чаще всего это случалось когда он заводил с такими же, как он, бандитами — но арестантами, — разговор об охоте, о гончих, о веселых бабенках…

С людьми другой профессии он не умел разговаривать.

Придет бывало Хемниц в канцелярию, сядет в угол и молчит. Молчит час, молчит два. Ничего не делает.

Выругался бы, гадюка! И то было бы не так жутко. Но он сидит, словно в рог воды набрал. Молчит и баста. Даже о служебных делах с ним нельзя было договориться. Спросишь бывало его о чем-нибудь, — промычит что-то под нос встанет и уйдет. Черт его знает, то ли он не хотел с нами разговаривать, то ли не находил, что ответить. Только вопросом и можно было его выжить из канцелярии где он торчал, как пень, мешая даже дымком затянуться.

Подчиненные Хемница работали самостоятельно. Я, например, сам устанавливал время дежурств и отпусков. Король рапорта охотно утверждал мои распоряжения. Таким образом, я в известной мере направлял работу фельдфебелей, тех самых которые в любой момент могли меня растерзать или повесить.

Весной 1944 года Хемниц вызвал в канцелярию одного поляка.

— Так ты читаешь английские книги?

— Да, господин рапортфюрер, читаю. Молчание. Хемниц барабанит пальцами по столу. Трехминутная пауза.

— Так ты думаешь что англичане выиграют войну? Может, и других уверяешь?

— Да, господин начальник уверяю. Я глубоко убежден, что немцы проиграли войну.

Молчание. Хемниц снова барабанит пальцами по столу. Англоман стоит перед ним навытяжку. Проходит еще три минуты. Проходит пять минут. Проходит восемь минут. Вдруг Хемниц вскакивает как ошпаренный кот и — трах англоману в челюсть.

— Вон! — вопит начальник рапорта.

Англоман вылетает за дверь. Хемниц опять садится и молчит. Проходит десять пятнадцать минут. Хемниц цедит сквозь зубы:

— Свинья, — быстро встает и ретируется.

Допрос поляка-пропагандиста закончился. С ним впоследствии ничего дурного не случилось. Англоман не пострадал за свои убеждения. Вообще в лагере можно было говорить о чем угодно и что угодно. Узник ничем не рисковал. Хуже лагеря наказания не придумаешь. Наконец само начальство было уверено что узники живыми из Штутгофа не выйдут, так не все ли равно о чем они говорят?

Но не всегда допрашиваемый Хемницем отделывался так легко.

На допросе лучше всего было не запираться. Иначе Хемниц выколачивал признание силой. Виновный и невиновный получали одинаковую порцию: пятьдесят, сто, а то и двести палок…

Нагайка, сплетенная из проволоки и обмотанная резиной была единственным методом ведения следствия. Другие приемы у Хемница не котировались. Для допрашиваемого лучше всего признать вину. Сознаешься — Хемниц помилует, перестанет избивать. Только Майер напишет донос в Берлин. Через три месяца из столицы придет официальное уведомление: дать такому-то и такому-то пять, семь, десять, пятнадцать иногда — двадцать пять плетей.

Приговор спущенный сверху, торжественно приводят в исполнение. Приходит доктор Гейдель, приходят сливки лагеря. Тебя аккуратно кладут на доску. Один палач садится верхом на голову, ласково обнимает ее ногами чтобы она без толку не моталась. Другой, сняв пиджак и засучив рукава, вдохновенно начинает пороть тебя. Порка проводится по спортивным правилам: вдох — бац, выдох — бац. Раз, раз, раз. На тебе может быть несколько пар толстых штанов — перед операцией никому до них дела нет, но после их надо снять и показать господину коменданту и всей уважаемой комиссии то место которое во Франции не подвергается телесному наказанию. Закончив демонстрацию, можешь одеться. И все.