Лес повешенных

«Философия жизни», пестуемая им все университетские годы, потерпела крах. Никаких войн она не предусматривала... Война внесла в жизнь свои коррективы, надвигалось непредвиденное и требовало от Апостола немедленного решения. Апостол бросился за советом к давнему своему приятелю Пэлэджиешу, тот решительно заявил, что теперь «каждый гражданин обязан выполнить свой священный долг перед родиной». Впрочем, чего было и ожидать от государственного чиновника? Он выразил мнение, официально утвержденное государством, и похоже оно было скорее на циркуляр, чем на дружеский совет. Самому Апостолу было бы куда как легче счесть войну каким-то противоестественным заболеванием и вообще пренебречь ею, сразу же выйдя из игры. Но что, если его все-таки призовут в армию? Что тогда?

– Видишь, мой мальчик, как опрометчиво ты поступил, не послушав наших советов. Окончил бы богословский, стал священником, и дела бы тебе никакого не было бы до их войны... Ума не приложу, что же теперь делать?..

Апостол помолчал и вдруг, желая испытать в первую очередь самого себя, заявил:

– Что ж, пойду и запишусь завтра добровольцем, исполню свой долг...

Доамна Болога пришла в неописуемый ужас.

– Что за шутки! Погубить свою жизнь? Ты с ума сошел! Было бы из-за чего! Долг! Перед кем?

– Перед родиной, – пробормотал со смутной улыбкой вчерашний философ.

– Какой родиной?! – пришла в ярость мать. – У нас нет родины!.. Слышишь? Нет!.. Пусть ее топчут москали копытами своих коней!

Она тут же послала за протопопом, и вдвоем они принялись уговаривать Апостола отказаться от своей нелепой затеи, никуда не торопиться и ждать. Они почти его убедили. Совершенно сбитый с толку, он выскочил на улицу проветриться, но ноги сами привели его к Домше.

– Ты наша надежда и хочешь сражаться за венгров, которые нас притесняют? Плевать мы на них хотели, пусть сами за себя воюют! Наше дело сторона!..

– Но по моей философии...

– К черту философию, если она толкает к смерти! К черту все критерии, теории, концепции и прочий хлам! Надо замереть, притаиться и ждать... Осторожность – вот наш девиз!..

– Но сидеть сложа руки – это тоже смерть, жизнь только в деятельности!..

– В данном случае, мой милый, ты ошибаешься. Сидеть сложа руки – это значит остаться жить, а лезть под пули – верная смерть...

Апостол призадумался. Домша и мать, словно сговорились, твердили ему одно и то же, тут было о чем подумать, и постепенно он склонялся на их сторону. Он уже готов был сообщить Домше о своем решении не идти на фронт, как неожиданно в комнату впорхнула Марта, взволнованная и раскрасневшаяся, она только что вернулась от подруги, и отец но своему обыкновению удалился, предоставив «голубкам» поворковать наедине.

– Знаешь, всех, всех забирают на войну! – с грустью промолвила Марта.

Голос у нее дрогнул, точно она сожалела о ком-то, и Апостол тут же заподозрил, что сожалеет она о том, кого ему бы хотелось как можно скорее забыть. Сердце опять пронзила напоенная ядом стрела ревности. Ему показалось, что девушка сторонится его, боится глядеть ему в глаза, и был уверен, стоит ему сделать один нужный шаг, и он покорит ее сердце... Он и сам боялся смотреть ей в глаза, но в конце концов решимость переборола сомнение.

– На днях я тоже уйду на войну, – печально и твердо произнес он.

Девушка на мгновение застыла с недоверчивой рассеянной улыбкой. И вдруг вся залилась румянцем, лицо ее озарилось радостью, глаза засияли, в порыве любви и нежности бросилась она к жениху и, прильнув к нему всем телом, впервые поцеловала в губы... Первая победа была одержана, и вкус ее был Апостолу сладок.

Через два дня Апостол отправился в Клуж на призывной пункт. Разбитной громкоголосый полковник крепко пожал ему руку от имени правительства и поздравил с принятием в ряды великой освободительной армии. Надев мундир, Апостол глянул на себя в зеркало и ахнул: оттуда смотрел на него молодчик отличной военной выправки.

В городе царило оживление. В кофейнях, на улицах, в университете роились толпы народа, люди кричали «виват!», смеялись, рукоплескали патриотическим возгласам, словно война для них была не суровым жизненным испытанием и бедствием, а веселым, неизведанным развлечением. Под гипнотическим воздействием этого необыкновенного энтузиазма Апостол растерял последние крохи здравого рассудка и поддался общему помешательству. Ему нравилась его новая артиллерийская форма, нравилось козырять военным, хотя делал он это без должной сноровки, несколько наотмашь; словом, он радовался, что сопричастен великой армии, взявшей на себя благородную миссию защиты отечества.