Лес простреленных касок

Пани Ванда сняла кружевную накидку с видавшего виды фортепиано и взяла несколько звучных аккордов. К ней подсела дочь, и они заиграли в четыре руки Шопена. А потом Мария стала играть одна, и она безошибочно выбрала пьесу…

Щемяще нежные переливы грустной мелодии наплывали из глубин детства, с родины этого прекрасного полонеза – из холмистых дубрав принеманского края, из Слонима, старинного городка над рекой Щарой. Здесь, на берегах медленной тенистой таинственной реки, родились звуки гениального полонеза.

Полонез Огинского… Какая пронзительная мелодия! Светлая печаль и щемящая нежность, ручеек сладкой кручины с перекатами нежной грусти. Мария оторвалась от клавиш и заметила, как бы про себя:

– Ференц Лист сказал о полонезах Огинского так: это «шествие, некогда торжественное и шумное, но ставшее молчаливым и сдержанным при приближении к могилам, соседство которых умеряет надменность и смех». Как точно сказано!

Карбышев высказал свое мнение:

– Возможно, Листу было виднее. Но если вслушаться, то полонез – вовсе не шествие, а прогулка с любимой женщиной по парку, прощальная прогулка перед долгой разлукой. Как близок он по своей тональности к пассакалье!

– О, вам знаком даже такой жанр?! Пассакалья! Пожалуй, вы правы!

– Пассакалья? Что такое пассакалья? – спросила пани Ванда. – Никогда не слышала такого слова.

– Ну мама! – Мария укоризненно покачала головой. – Ты же была в Риме, разве Янина не водила тебя в филармонию? Это прощальный испанский танец, который исполняли прямо на улице, когда гости расходились.

Мария играла без перчаток, и теперь ничто не скрывало следы креозотных пятен на ее пальцах. Да, собственно, никто и не обращал на них внимания. Музыка завораживала…

Вечер у Табуранских выдался на славу. Никто и не догадывался, что это был последний мирный вечер. Карбышев почувствовал это, когда вернулся в гостиницу. Смутное чувство тревоги заставило его переодеться в полевую гимнастерку и натянуть не хромовые, а яловые сапоги. Поздним вечером в номер постучался лейтенант Митропольский и протянул ему только что вычерченную тушью общую схему укреплений Осовца. После возвращения из Ломжи и Белостока Карбышев попросил инженерного лейтенанта перевести его черновые наброски в нормальный чертеж. Работа была сделана на совесть.

– Благодарю вас, товарищ лейтенант! И советую переночевать сегодня здесь, в общежитии штабных работников. Спокойной ночи!

Однако у самого на душе было столь неспокойно, что он тут же ушел в штаб. Там, несмотря на поздний час, было многолюдно. Озабоченный сверх обычного генерал Кузнецов сообщил ему последние новости:

– Разведка установила, что сегодня немецкие войска сосредоточились на восточнопрусском, млавском, варшавском и демблинском направлениях. Основная часть этих войск находится в тридцати километрах от пограничной полосы.

– Тридцать километров – это час езды, даже на танках за час отмахать можно.

– Так точно. А южнее Сувалок немцы установили тяжелую и зенитную артиллерию. Там же они сосредоточили и танки, а также много самолетов. А более подробно доложит начальник штаба. Я вас не знакомил? Кондратьев Александр и снова Кондратьевич.

Подтянутый, моложавый, с пышной шевелюрой генерал-майор встал и по-гвардейски кивнул. Карбышев сразу же уловил петроградский выговор. Докладывал Кондратьев четко и коротко:

– По агентурным данным, в Восточной Пруссии и, в частности, в районе Лик немцы сосредотачивают крупные силы. На направлении Лик – Граево сосредоточено до сорока тысяч немецких солдат. А теперь, товарищ генерал-лейтенант, по вашей части: сегодня немцы вели окопные работы на берегу Буга. А в Бяла-Подляска прибыло сорок эшелонов с переправочными средствами – понтонными парками, разборными мостами – и с большим количеством боеприпасов. Доклад закончен.

Карбышев молча пожал Кондратьеву руку. Кузнецов с глубоким вздохом подвел итог:

– Похоже, не сегодня завтра нагрянут к нам псы-рыцари. Вопрос, найдется ли среди нас новый Александр Невский.

– Найдется. – Карбышев кивнул на Кондратьева. – Вот он, перед вами: и Александр, и с берегов Невы.

Шутку оценили, но обстановку она не разрядила. Просидели над картами до часа ночи. Тяжелый день взял свое, голову повело на сон, и Карбышев распрощался до утра, которое, как известно, мудренее вечера.

Едва он ушел, как к Кузнецову вбежал взъерошенный начальник связи:

– Товарищ генерал, там по телеграфу идет приказ от наркома! Очень длинный. Еще не приняли.

Через минуту Кузнецов был в аппаратной. Приказ шел в шифрованном виде. Долго, невыносимо долго… Потом связь вдруг прервалась. Кузнецов позвонил в Минск – может, в штабе округа разъяснят, что к чему. Но телефон молчал. Зловеще молчал…