Лес рубят - щепки летят

— Конечно, хорошим! Одной крестьянской реформы довольно, чтобы назвать наше время — хорошим временем. Разумеется, много будет увлечений, много промахов, но потерпят отдельные единицы, отдельные личности, общее же дело все-таки сделает поворот к лучшему.

Катерина Александровна задумалась. Слова о гибели отдельных личностей опять воскресили в ее воспоминании тени любимых ею погибших людей, и ей стало тяжело. Ей почему-то невольно вспомнились чудные слова поэта про «бедных матерей»:

Им не забыть своих детей,
Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей…
И она невольно вздрогнула.

— О, если бы нашим детям удалось подрастать в ту пору, когда совершится все, начинаемое теперь, и когда все люди братски протянут друг другу руки! — промолвила она. — Мне кажется, что в такую пору, какую переживаем мы, нельзя вполне развиться, нельзя основательно чему-нибудь научиться… Тут хватаешься за все, везде видишь прорехи, все хочешь переделать, учишься урывками… Мне кажется, что теперь положение многих людей похоже на мое: я должна была и добывать хлеб, и устраивать семью, и приготовлять себя для обеспечения своего будущего, и приют волновал и беспокоил меня своими неурядицами… Поневоле приходилось делать промахи, подготовляться кое-как, улаживать дело на живую нитку и иногда мучиться, что не было сил предусмотреть то или другое… Наша жизнь — жизнь благих стремлений и жалких ошибок…

Александр Прохоров ласково привлек ее к себе и горячо поцеловал ее раскрасневшееся личико.

— Добрая моя, тебе все хочется победы, без ошибок и без падших людей, — нежно промолвил он. — Этого или не бывает, или бывает очень редко.

В эту минуту дверь в его комнату незаметно отворилась и на пороге показалась Марья Дмитриевна. Она в недоумении остановилась в дверях и смотрела несколько испуганными глазами на дочь и на Прохорова. Видя, что ее не замечают, она кашлянула. Молодые люди обернулись.

— Обед подан, — проговорила она. — Я тебя искала, искала…

— Сейчас идем, мама, — ответила Катерина Александровна.

Марья Дмитриевна как-то подозрительно смотрела на молодых людей.

— Там гость у нас, — произнесла она.

— Кто, мама?

— Данило Захарович.

— Как? На свободе? — радостно воскликнула Катерина Александровна и хотела выбежать из комнаты.

— Постой, постой! — удержала ее Марья Дмитриевна и тихо шепнула ей на ухо, — ты освежись немного… лицо-то вон у тебя как горит…

— Жарко, мама, — простодушно ответила Катерина Александровна.

Марья Дмитриевна покачала головой.

— Нехорошо, Катюша! Мало ли что подумать могут!

Катерина Александровна с удивлением посмотрела на мать.

— Ведь вот спросят: где была?.. Не скроешь…

— Мама, да я и не желаю ничего скрывать. Мне нечего скрывать! — с особенным ударением ответила Катерина Александровна, нахмурив брови.

Марья Дмитриевна как будто испугалась чего-то и поспешно проговорила пониженным тоном:

— Знаю, знаю, Катюша, что нечего. Ты у меня умница!.. Да ведь на чужой роток не накинешь платок… Люди-то что…

— Подите вы с вашими людьми! — резко ответила Катерина Александровна. — У меня своя голова!

Она быстро вышла из комнаты и спустилась вниз. Марья Дмитриевна, вздыхая и крестясь, поплелась за ней. Александр Прохоров обогнал ее на лестнице, она отстранилась от него и посмотрела ему вслед каким-то недобрым взглядом.

Катерина Александровна сошла вниз и радушно протянула руку Даниле Захаровичу. Он и штабс-капитан сидели на террасе и смотрели в разные стороны. Лицо Данилы Захаровича обрюзгло и пожелтело, в глазах было какое-то недоброе выражение.

— Как я рада, что вижу вас на свободе, — проговорила Катерина Александровна. — Надеюсь, что ваше дело кончилось счастливо.

Данило Захарович вздохнул.

— Отставлен без пенсии, — проговорил он. — Нищим остался… Конечно, я должен благодарить моего благодетеля Александра Николаевича Свищова. Не забыл, похлопотал… Без него могло бы хуже кончиться… Что ж, стану теперь работать, куда-нибудь в переписчики, в конторщики пойду… Мы, люди маленькие, ни на что не годные, должны из-за куска хлеба работать… Проживем как-нибудь!

— Не унывайте, дядя! Зачем падать духом? Все еще уладится.

— Нет, племянница, не уладится! — еще раз вздохнул Данило Захарович. — Что я теперь? Нуль, червяк пресмыкающийся. Меня в моем собственном доме никто не уважает… Жена, дети — все от рук отбились… Дома ад какой-то; не ласку я там встретил, а попреки… Конечно, я молчать должен, я на женины деньги должен жить…

Данило Захарович говорил со вздохами, приниженным тоном, скорбно покачивая головой, но в его лице, в его голосе, в его речах слышалась не одна скорбь, не одна приниженность, в них замечалась и частичка желчи и злобы, той шипящей злобы, которая нередко прикрывается слабодушными людьми маской смирения и покорности, но в глубине души подталкивает их на разные интриги и ковы. Катерине Александровне было тяжело слушать дядю.

— Как же вы думаете устроить детей? — спросила она.