Лес рубят - щепки летят

Катерина Александровна пожала плечами и вышла в сад. Ее тотчас же «запятнали», и волей-неволей ей пришлось бегать. Но ее искренняя веселость пропала, и она поспешила отговориться от игры под предлогом усталости. Она присела на ступеньку к костылям Флегонта Матвеевича и задумалась. Играющие побегали еще немного и тоже уселись на ступени. Минут через десять всех позвали к чаю, и день окончился мирно и тихо, как обыкновенно кончались дни в этой семье. Катерина Александровна почти уже забыла о словах матери и спокойно легла спать, но она еще не успела заснуть, когда в ее комнату появилась Марья Дмитриевна. Она подошла к постели дочери и спросила, спит ли та. Катерина Александровна отвечала: «Не сплю».

— Мне поговорить с тобой, Катюша, надо, — заметила Марья Дмитриевна и присела на постель. — Не губи ты себя, Катюша. От людей-то ведь ничего не скроешь, — слезливо начала она объяснение.

— Я, мама, ничего и не скрываю, — ответила Катерина Александровна, изумленная этим вступлением.

— Ты вот невестой Александра Флегонтовича слывешь, а люди-то разве поверят, что ты невеста?.. Любовницей его назовут.

— Да пусть называют; мне-то что до этого за дело!

— Ай, Катюша, как тебе не стыдно! Честное-то имя должно быть для девушки дороже всего… Потеряешь его раз, так уж никогда не воротишь… И какие люди-то нынче? Каждый обмануть норовит, насмеяться хочет над бедным человеком… Вертопрахи нынче молодые-то люди, поиграют и бросят…

— Это вы кого же, мама, вертопрахом-то считаете? Не Александра ли? — спросила Катерина Александровна, смотря прямо в глаза матери. — И не стыдно вам, и не грешно вам? Верите ли вы сами в то, о чем говорите? Стыдитесь!

Марья Дмитриевна смутилась: в глубине души она все еще любила Александра Прохорова и верила в его доброе сердце. Она хотела что-то сказать в свое оправдание, но Катерина Александровна предупредила ее.

— Вы, мама, — начала она, — не от себя это говорите, вы чужие слова говорите!

Марья Дмитриевна обиделась.

— Уж известно, что у меня и своих слов нет! Глупая я! Где мне что-нибудь свое выдумать!.. Я…

— Не то, мама, совсем не то! — перебила ее дочь. — Есть у вас и свой ум, и свое сердце, только характер у вас слабый. Не подумаете и не сделаете вы дурно, когда по своему разуму поступаете, а как настроят вас другие, вы и кажетесь и недоброй и нерассудительной… Поступайте лучше как бог на душу положит, да людей поменьше слушайте, вот и будет хорошо, и не станете вы вертопрахами называть таких людей, как Александр.

Катерина Александровна говорила ласковым, мягким тоном, не раздражаясь и не сердясь на мать. Марья Дмитриевна в душе уже почти соглашалась с дочерью, но из ее ума еще не вышли слова Данилы Захаровича о ее слабости, и она решилась быть твердой и продолжать разговор.

— Уж ты так и думаешь, что я ничего не вижу сама-то, — покачала она головой. — Вон и сегодня вошла я к нему в комнату, целует он тебя… До чего дошли! Не поженились, а целуетесь!.. Разве это хорошо?

Катерина Александровна вспыхнула.

— Хорошо или нет — это мое дело, — резко ответила она.

— Да ведь ты пойми: я мать! — внушала Марья Дмитриевна. — Ты еще дитя, неопытная ты. Тебе кажется, что все ничего, а я-то знаю, куда эти поцелуи ведут.

— Мама, — серьезно и отчетливо заговорила Катерина Александровна, приподнявшись на локте в своей постели, — опять вы не свои слова говорите. Не дитя я и не неопытная. Было время, когда я, точно, была доверчивой и неопытной девочкой, и именно в эти-то годы вы не следили и не могли следить за мной. Одна я ходила по городу, приносила вам кусок хлеба, приносила одежду и деньги — вы не спрашивали, откуда, вы не знали, правду ли я говорила, когда рассказывала, где я взяла все это. В те годы, мама, я могла погибнуть и не раз представлялся мне случай добыть кусок хлеба ценой своей чести. Вы взяли бы этот кусок и даже не подумали бы, как он добыт… Но я не погибла тогда, а теперь-то, когда я и старше стала, и на жизнь насмотрелась, уж, верно, сумею спасти себя от гибели. Может быть, и действительно было бы лучше, если бы дела сложились иначе, — но если они не могли сложиться иначе, то тут и толковать нечего. Я хорошо знаю и себя, и Сашу, и не боюсь ничего. Предоставьте же мне право жить своим умом, как я жила в детстве.

— Так что ж ты, Катюша, мать-то уж ни за что считаешь? — жалобно и с упреком произнесла Марья Дмитриевна. — Ты думаешь, что матери так и должны махнуть рукой на детей: пусть, мол, хоть на голове ходят?

— И матери матерям рознь, и дети не одинаковы бывают, — ответила Катерина Александровна. — Одних матерей нужно на помочах водить, а других детей нужно самим себе предоставить… Одно говорю вам: не смотрели за мной прежде, так теперь поздно смотреть…

— Ну, спасибо, Катюша, спасибо, дочка! — прослезилась Марья Дмитриевна. — Мать-то, значит, для тебя все равно что служанка. Не смеет она в твои дела вмешиваться, не смеет совета дочери дать… Бог с тобой! Сама когда-нибудь будешь матерью, узнаешь, как материнское-то сердце болит за детей…