Лес рубят - щепки летят

— Да-с… Только вы… — начал Александр Македонский и смолк, потупив свои добродушные серые глаза.

— Что я?

— Вы первые были бы там, — прошептал сконфуженный кадет.

— Каков, каков! — воскликнул Флегонт Матвеевич. — Отдерите-ка его за вихор, чтобы не любезничал.

— Руки заняты! — засмеялась Катерина Александровна.

— Нет-с, это вы потому не дерете, что вам меня жалко, — промолвил довольно храбро Александр Македонский.

— Ну, вот еще выдумали!

— Право, так-с! Ну докажите, что не жалко, — еще смелее настаивал юноша.

— Не хочу!

— Нет, пожалуйста!

— Ах, вот привязались! Ну вот вам!

Катерина Александровна тихонько дернула Александра Македонского за вихор и, прежде чем она успела опомниться, он словил и горячо поцеловал ее руку.

— Ах, Саша, что вы шалите: нитки все спутали! — проговорила она ласковым тоном.

Юноша торжествовал. Он не только впервые поцеловал эту дорогую, милую руку, но впервые же слышал, что его назвала Сашей эта чудная, эта восхитительная девушка.

— Вот-то счастливый ты! — говорил Иван-воин, когда оба юноши возвращались в корпус. — Я бы, кажется, бог знает что дал, чтобы поцеловать ее руку.

С этого дня братья окончательно сделались рабами Катерины Александровны и не только помогали ей разматывать нитки, подавали воду, держали ее шитье, чтобы ей ловчее было шить, но даже во время игры в карты подтасовывали ей козырей и оставались за нее мельниками и дураками. Чем чаще виделись две семьи, тем сильнее настаивали юноши, чтобы отец переехал куда-нибудь поближе к Прилежаевым. Однажды Флегонт Матвеевич заметил Марье Дмитриевне:

— Знаете ли, почтеннейшая Марья Дмитриевна, какой у меня превосходный план созрел в голове?

— Право, батюшка, не знаю.

— A вот, я вам сообщу. Мы бобыли, нас дурно кормят. Положим, я кой-как недельку перебьюсь один, поем разной дрызготни, но в воскресный день хотелось бы чего-нибудь этакого получше поесть. Ну тоже и мои герои любят поесть по-геройски.

— Это так, батюшка. Уж когда же и кушать, как не в их возрасте, — со вздохом произнесла Марья Дмитриевна. — Мы, старые люди, как-то так святым духом живем.

— Ну, так вот-с, я и надумал. Возьмите-ка нас на хлеба на воскресные дни.

— И-и, батюшка, да чего же об этом и говорить! — воскликнула Марья Дмитриевна. — Ведь наши двери для вас, кажется, никогда не заперты.

— А! это другое дело! — возразил Флегонт Матвеевич. — В гости ходить к ближнему или объедать ближнего — две вещи разные. Мы не богачи какие-нибудь, чтобы стол держать для приходящих…

— Да, как же это, батюшка?

— А так же, добрейшая моя Марья Дмитриевна, — перебил ее штабс-капитан. — Условимтесь насчет платы и конец весь.

— Да мне, право, совестно!

Штабс-капитан начал исчерпывать свои доказательства. Как известно, доводы штабс-капитана были его тяжелой артиллерией и запас его выстрелов был неистощим. Он мог осаждать и штурмовать неприятельскую крепость в течение целых часов и, когда крепость сдавалась, воин продолжал еще пальбу, торжествуя победу и как бы желая показать, что он далеко еще не истребил всех своих зарядов. Так было и теперь. Несмотря на то, что Марья Дмитриевна совершенно невольно разыграла роль Коробочки, не понимающей, как можно брать с знакомого, с гостя деньги за хлеб-соль, — штабс-капитан все-таки вышел победителем. Условившись в цене с Марьей Дмитриевной и отирая со лба обильно катящийся пот, он продолжал уже ради собственной потехи рассуждать на тему, что «иначе и быть не могло», что «это вполне разумно и практично», что «дружба дружбой, а денежка счет любит».

С этой поры штабс-капитан стал забираться по воскресным дням со своими сыновьями с утра к Прилежаевым. Все теснее и теснее сближался небольшой кружок бедных людей. Иногда в воскресные вечера, по желанию Катерины Александровны, общество начало менять карты на книгу: читались вслух романы; был прочтен «Юрий Милославский», «Ледяной дом»; Александр Македонский достал где-то Гоголя и прочел, чередуясь с братом, «Мертвые души». Чтения не были скучны, так как в это время штабс-капитан строил домики из карт для Миши и Даши, иногда отпускал остроты и делал замечания по поводу читавшихся произведений, которые, как оказалось, были очень хорошо известны ему, перечитавшему на своем веку множество книг, впрочем, больше «философского содержания», как он выражался; Марья Дмитриевна во время литературных занятий вязала чулок, вздыхала, иногда отирала слезы при чтении патетических мест романов и вообще принимала такое участие в участи героев, что порою выказывала явное намерение научить того или другого героя уму-разуму и, видя его окруженным врагами, замечала: «Да уж развязался бы он с ними лучше; недаром говорится: отойди от зла и сотвори благо». Это, впрочем, не мешало Марье Дмитриевне выбегать в кухню, распоряжаться по хозяйству и иногда шепотом вступать в продолжительные разговоры с штабс-капитаном. За чтением обыкновенно следовал чай, смех и усиленный говор после долгого молчания.