Лес шуметь не перестал...

Большая семья Гарузовых в полном составе собирается сюда только зимой, и тогда в избушке бывает настолько тесно, что повернуться трудно. Летом же здесь остаются только женщины и дети. Сам Степан обычно спит на подлавке, Пахом, когда выгоняют стадо, харчуется с ночевкой по очереди по всему селу. Он вот уже несколько лет как бы штатный пастух Наймана. Несмотря на крайнюю бедность, братья жили очень дружно, и ни один из них не старался урвать себе долю побольше, хотя у Степана были жена и дети, а остальные два брата семьями не обзаводились. Делить было нечего, и каждый добытый кусок съедали вместе. Из братьев только один Захар не был на войне. Степан провоевал всю германскую, изредка наезжая домой после ранений. Был мобилизован и Пахом, но он в шестнадцатом году дезертировал и до самой революции скрывался в присурских лесах. Голодный год все они встретили дома. Пахом сразу же ушел кормиться за Волгу. Захар к этому времени уже батрачил в хозяйстве найманского богача Кондратия Салдина, чем поддержал себя и спас от голодной смерти двух последних ребятишек старшего брата Степана. Трое родившихся перед ними умерли от голода. Сам Степан с матерью и женой, может быть, только потому и выжили, что их желудки давно привыкли к древесной коре и листьям, которые часто примешивали в хлеб даже в урожайные годы. Никогда не удавалось Степану полностью засевать свой надел: не было лошади и каждый год недоставало семян. Он добрую половину земли сдавал кому-нибудь из богатеев в аренду, а оставшуюся часть, договорившись с мужиком, имеющим коня, обрабатывал исполу. Выходило, что его семья пользовалась лишь четвертой частью всего надела. Разве тут хватит хлеба до нового урожая, когда соломы на тюфяки и то не было вдоволь. Вот и выкручивалась семья как могла. Степан каждое лето нанимался работать к богатым мужикам. Пахом пас найманское стадо. Мечтой всей жизни Степана было купить лошадь, которая, по его соображениям, вывела бы их из этой вечной нужды. Но годы шли, а его мужицкая мечта не сбывалась. Жизнь безжалостно ломала его планы. Одна неудача сменялась другой, не давая ему выпрямиться, шагнуть вперед. В оправдание своего бедственного положения он всегда приводил какие-нибудь маловажные причины, в которых винил себя. Не поступи он тогда вот так-то, обязательно у него вышло бы. Но как Степан ни поступал, его всегда ждала неудача. Однако он был на редкость упрямым мужиком, и энергия к жизни в его маленьком и суховатом теле не иссякала. У него не было настоящего, он всегда жил завтрашним днем. Пахом не разделял его оптимизма. В противоположность брату он жил сегодняшним днем и часто подтрунивал над потугами Степана выбиться в люди, стать наравне с крепкими жителями села, вроде Кондратия Салдина, Ивана Дурнова или братьев Платоновых. Но Степан его насмешки выслушивал молча и никогда не сердился. Пахом был рослый, жилистый, с сухощавым продолговатым лицом. Серые большие глаза его всегда были невеселы, как будто он на что-то сердился. Ему давно пора бы жениться, но из-за бедности не удавалось, да и невесту брать некуда — слишком мало места в доме.

2

Возвращение Пахома домой встретили в семье Гарузовых с радостью. С прошлого года, когда он уехал из Наймана кормиться за Волгу, от него не было вестей, и вот неожиданно явился сам. Но еще больше обрадовались в семье залатанному мешку с фасолью, купленной им где-то по пути. В мешке было около трех пудов, и эти три пуда Пахом нес на спине двадцать километров от самой железнодорожной станции.

Взрослые и дети с веселым оживлением окружили мешок, рассматривая фасоль, доселе в Наймане не виданную. Самый маленький, шестилетний Мишка, тут же поторопился отправить в рот несколько зерен, но, разжевав их, скривился, мотнул головой и выплюнул. К мешку протиснулась старуха мать, всю зиму не слезавшая с печи. Она протянула иссохшую руку, обтянутую сморщенной, бескровной кожей, и, пропуская сквозь редкие костяшки пальцев отполированные фасолины, сказала снохе, жене Степана:

— Давай вари, Матрена, кашу, пусть хоть раз ребятишки наедятся вдоволь.

— А можно ли из них варить кашу? — усомнилась Матрена и взглянула на Пахома.

— Это такой харч, что из него все можно варить, — ответил Пахом, довольный, что он явился причиной такой семейной радости.

Он сидел немного поодаль, за небольшим столом в переднем углу, под темным, закопченным образом с еле заметным ликом Николы. Перед ним на столе лежала светлая, из-под дешевого мыла, железная коробочка с махоркой. На боках и крышке ее темнели крупинки ржавчины. Митька, пасынок Степана, года на три старше малыша, вертелся около, боязливо протягивая грязные ручонки к разрисованной коробочке.

— Что, нравится? — заметил Пахом. — Возьми, потрогай.

— А навовсе, дядя, не дашь? — спросил он, с любопытством разглядывая какой-то стершийся рисунок на крышке. — Я бы туда стал класть тараканов, у нас их много за трубой.

Пахом высыпал махорку на стол и отдал коробочку.

Тут же появился Мишка.

— А мне? — заревел он и потянулся к брату отнимать подарок дяди.