Лес шуметь не перестал...

Перед домом Артемия Осиповича когда-то стояла высокая красивая изгородь, от которой теперь сохранилось лишь несколько столбиков. Буйно разросшаяся сирень надвигалась на остатки истоптанных клумб и еле заметных дорожек. Где-то здесь под кустами белой акации была широкая скамейка, на ней теплыми летними вечерами часто сиживал с гитарой сын Артемия Осиповича. Заслышав его, сюда спешили молодые рыжие дочери попа Гавриила, и весь вечер здесь раздавались их пискливые голоса вперемежку со звоном гитары. Но все это в прошлом. Теперь здесь кладбищенская тишина и запустение. Давно осыпались и засохли цветы, за которыми ухаживала жена Артемия Осиповича, обломались кусты акации, повалилась и сгнила красивая изгородь.

Поднявшись на широкое крыльцо, Степан прошел на застекленную террасу и, невольно взглянув во двор, опешил: опять поп Гавриил! Придерживая длинную рясу, тот быстро шмыгнул в низенькую дверь какого-то строения. «Что за притча? Куда ни пойду — он», — подумал Степан. Хотел вернуться, но как уйти с пустыми руками?

Артемий Осипович совсем отрешился от мира. Словно дряхлый таежный медведь на зимнюю спячку, засел он в своем большом доме. Обросший и неумытый, бродит он одиноко по пустым и запыленным комнатам, пахнущим сырьем и молью. Опустел и двор Артемия. Зарос непроходимым бурьяном. И только узенькая тропинка ведет от террасы к бывшей избушке скотника, где приютилась сестра Артемия Аксинья. Не ужились брат с сестрой в большом доме. В открытые настежь задние ворота виднеется пустырь, где еще сохранилось десятка полтора обглоданных и высохших яблонь. А за пустырем — огромные пустые амбары, прилепленные друг к другу.

Тихо было в доме, когда вошел Степан. Осторожно прошел он в следующую комнату, некогда нарядную залу, обставленную полумягкими стульями малинового бархата. Но обивка поистерлась, из прорех торчали ржавые, сбитые на сторону пружины и рыжее мочало. В углу валялся столик с точеными ножками. У стены покосился старый, изъеденный червями комод мореного дуба. Все это было когда-то куплено Артемием у разоряющихся помещиков вместе с их землями. Посредине комнаты стоял большой стол, за которым сидел сам хозяин, положив кудлатую голову прямо на тарелку с кусками черствого хлеба. Его руки лежали в какой-то жидкости, пролитой из опрокинутого стеклянного графина с отбитым горлышком. В комнате стоял тошнотворный запах самогона. Степан остановился в дверях, некоторое время переступал с ноги на ногу, не зная, как поступить: разбудить ли хозяина или уйти. Он как-то уж и не надеялся, что получит здесь то, за чем пришел. Но что-то его удерживало. Время шло, а он все стоял и ждал. Наконец голова храпящего Артемия заворочалась, и Степан, обрадованный, нерешительно кашлянул. Растопыренная рука Артемия зашарила по столу, толкнув опрокинутый графин. Графин покатился к краю стола, полетел на пол и разбился вдребезги. От шума Артемий поднял голову, уставился бессмысленными глазами на Степана.

— Это я, Артемий Осипович. Я, Степан Гарузов, — робко заговорил Степан.

— Ты-ы-ы, — растягивая, сказал Артемий. — Кто же ты есть? Чего тебе здесь надо? У меня больше не осталось самогона, — произнес он каким-то сдавленным голосом, оглядывая стол и принимая Степана за кого-то другого.

— Это ничего, Артемий Осипович, я не за этим пришел, — заторопился Степан, уловив в его голосе подобие доброты. — Мне семена, семена нужны. Сам знаешь: весна на дворе, люди пахать вышли, а я вот с семенами все…

Наконец сознание Артемия, затуманенное многодневным беспросыпным пьянством, стало проясняться. Он узнал Степана, выпрямился, сел поудобнее.

— А-а, так вот это кто заявился ко мне. Не запамятовал, значит, старую дорожку. Что ж, милости просим садиться.

— Ничего, Артемий Осипыч, я постою.

— Тебе, выходит, семена нужны?

— Семена, Артемий Осипыч.

— Гм… как же это понимать? — продолжал Артемий. — Когда власть была у царя-батюшки, ты ко мне приходил за хлебом и деньгами, теперь же власть находится у Советов, то есть у таких, как ты, голоштанников, ты опять ко мне идешь. Как это понимать, я тебя спрашиваю?

Степан смотрел себе под ноги и молчал, не зная, что отвечать на это. Он ругал себя, что вовремя не убрался отсюда.

— Да ведь я, Артемий Осипыч, не задаром прошу: жив буду, отработаю, — сказал он наконец.

— Ну, а если сдохнешь?

— На то божья воля, Артемий Осипыч.

— Божья воля, — словно эхо, повторил Артемий и тяжело заворочался на стуле.

Некоторое время длилось молчание.

— Он ко мне пришел за семенами, — сказал Артемий, как бы обращаясь к третьему лицу. — Вы уже у меня все отобрали, подчистую вымели мои сусеки, крысам на корм не оставили, а теперь опять просите! Зачем просите, коли так можете все взять?! — И забился в надрывном продолжительном кашле. На шее у него вздулись толстые узловатые вены. Рывком он расстегнул ворот рубашки, оголяя мосластую грудь, покрытую седыми волосами. Долго он не мог отдышаться, откинув назад голову и жадно, точно рыба, вытащенная из воды, глотая воздух широко раскрытым ртом.