Лэшер

Явился один исчадием ада,
Явился другой, принесший добро.
Меж них нерешительно ведьма стояла,
И дверь распахнулась тогда широко.
Карались ошибки бедой и несчастьем,
Кровавый кошмар их в пути ожидал.
Цветущий Эдем осенен был проклятьем,
И нынче юдолью скорбящих он стал.
Расстаньтесь же с пришлыми вы докторами.
Беду и опасность чужой принесет.
Зло вскормлено будет чужими трудами,
Но ввысь лишь наука его вознесет.
Свой путь пусть поведает дьявол из мрака,
Представ словно Ангел святой в небесах.
Свидетелем мертвый восстанет из праха.
Алхимик же пусть обратится во прах.
Кто не человек, должен быть уничтожен.
На грубый предмет возложите сей труд.
И мудрый конец тогда станет возможен.
И души страдальцев покой обретут.
Рожденные дьяволом будут убиты,
Пусть жалость невинный в вас не пробудит,
Иначе в Эдем будут двери закрыты,
Иначе весь род наш в могиле почит.

Эвелин оставалась со мной в течение двух дней и двух ночей. Никто не осмелился переступить порог моей спальни. Тобиас, разумеется, не замедлил явиться и принялся сыпать ругательствами и угрозами. Его сын Уолкер устроил шум у ворот. Не знаю, кто еще из членов их семейства удостоил нас своим визитом и что они все говорили. Не знаю даже, где происходили все эти разборки. Иногда мне казалось, что с лестницы доносится возбужденный голос Мэри-Бет. Судя по всему, она ругалась с Карлоттой. Ричард бесчисленное множество раз стучался в дверь, но я неизменно отвечал, что со мной все в порядке, и просил его уйти.

Мы с девочкой вместе лежали на моей кровати. Меньше всего мне хотелось причинить ей боль. И конечно, вся ответственность за то, что произошло, лежит только на мне. В свое оправдание скажу лишь одно: мы с ней качались на волнах сладчайшей нежности, и я упоительно долго ласкал ее и согревал в объятиях, пытаясь унять дрожь страха и одиночества, сотрясавшую это хрупкое тело. Конечно, то было чистой воды безумием, и все же мне казалось, я могу спасти ее своей любовью.

Однако же все еще жившее во мне мужское начало не позволило ограничиться столь простыми и невинными ласками. Поцелуи мои становились все более настойчивыми и страстными. Наконец девочка поняла, чего я от нее хочу, и с готовностью подчинилась этому желанию.

Остаток ночи мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, прислушиваясь к отдаленному гулу голосов, который стих только под утро.

Эвелин сказала, что моя мансарда нравится ей гораздо больше, чем чердак в том доме. А я с горечью подумал, что вскоре мне предстоит умереть в этой комнате.

Но об этом я не собирался говорить Эвелин. Я ощущал ее прохладную руку на своем разгоряченном лбу. Шелковые ее ладони слегка касались моих век.

Вновь и вновь она повторяла стихотворные строчки своего пророчества, и наконец я выучил их наизусть.

К рассвету я повторял их так уверенно, что Эвелин больше не было нужды меня поправлять. Записать стихотворение я не осмелился — в этом не было смысла. Я знал, что Мэри-Бет, мой злой дух, непременно найдет и уничтожит написанное, и сказал об этом Эвелин, попросив ее при случае прочесть загадочные стихи всем остальным. И непременно Карлотте. И Стелле. Но сердце мое, томимое тревожным предчувствием, мучительно ныло. Что ожидает всех нас? Каков смысл этих таинственных строчек?

— Я тебя огорчила, — печально заметила девочка. — Ты такой грустный.

— Дитя мое, до встречи с тобой я грустил постоянно. А ты, напротив, развеяла мою грусть. Подарила мне надежду.

Думаю, лишь в четверг к концу дня Мэри-Бет осмелилась наконец нарушить наше блаженное уединение и ворвалась в мою комнату.

— Да будет тебе известно, Тобиас и его банда собираются вызвать полицию, — сообщила она вместо извинения за свой бесцеремонный поступок.

Тон ее был на удивление спокойным и лишенным какого бы то ни было драматизма. Впрочем, она всегда была на редкость разумной особой и при любых обстоятельствах не теряла самообладания.

— Скажи, что им больше не удастся держать Эвелин взаперти, — отрезал я. — Она будет распоряжаться собой по собственному усмотрению. Будет жить там, где пожелает. И позвони Кортланду в Бостон.

— Он уже здесь, Джулиен.