Лэшер

Джентльмены, позвольте мне сделать паузу в своем рассказе и обратить ваше внимание на одну весьма важную подробность. В Италии я провел никак не меньше двадцати лет, и все это время жил среди монахов-францисканцев. Сколько в точности лет я прожил в этой благословенной стране? Не знаю. Ибо никогда не считал проходившие года. Одно могу сказать: меньше тридцати трех. Это знаменательное число, соответствующее возрасту Христа, не стерлось бы из моей памяти.

Я сказал вам об этом, чтобы вы уяснили следующие обстоятельства. Во-первых, я ничуть не стремился вернуться в Доннелейт, понимая, что время для этого еще не настало. Во-вторых, на протяжении всего периода, проведенного в Италии, тело мое почти не менялось, оставаясь юношески сильным, крепким и гибким. Конечно, кожа моя несколько огрубела, утратила младенческую гладкость, на лице пролегли морщины, которых, впрочем, было немного. В остальном… я не претерпел никаких физических изменений.

Я хочу, чтобы вы поняли — ведя аскетичную и полную ограничений жизнь монаха-францисканца, я был абсолютно счастлив. Мне казалось, именно эта жизнь наиболее полно отвечает моей природе, сокровенным моим помыслам и желаниям.

Рождество Христово неизменно отмечалось в Италии как величайший праздник, и ликование, которому предавались люди в эти святые дни, не имело ничего общего с теми мрачными гульбищами ряженых, свидетелем которых я был в горах Шотландии. Из всех церковных праздников Рождество стало для меня самым светлым и значительным. Живя в Италии, я посещал разные города, но в рождественские дни неизменно возвращался домой, в Ассизи.

Перед первым своим итальянским Рождеством я прочел историю Младенца Христа и просмотрел огромное количество картин, запечатлевших это событие. Глядя на прекрасное дитя, лежащее в яслях или на руках у Девы Марии, я представлял себя на его месте.

Я закрывал глаза и воображал себя крошечным младенцем, которым мне никогда не довелось быть. Я ощущал себя беспомощным, беззащитным и невинным. Чувство, охватившее меня, было сродни экстазу. Я стремился увидеть Младенца Христа — воплощение детской чистоты — в каждом человеке, с которым сводила меня судьба, будь то мужчина или женщина. Если в душе моей просыпались гнев или раздражение — что случалось чрезвычайно редко, — я вспоминал о Младенце Христе и вновь обретал любовь и покой. Я представлял, что держу Божественное Дитя в своих объятиях. Вера моя в Христа была непоколебима. Я знал, настанет день, когда я выполню свое земное предназначение и соединюсь с ним. Я преклоню колена перед яслями и благоговейно коснусь Младенца Христа.

Я знал, что Господь един, что он соединяет в одном лице Младенца, Человека, Распятого Спасителя, Бога-Отца, Сына и Святого Духа. Это божественное единение я сумел осознать с потрясающей ясностью. Все теологические дискуссии по этому вопросу, считавшемуся одним из самых сложных и запутанных, неизменно вызывали у меня снисходительную улыбку.

За время, проведенное в Италии, я стал истинным и рьяным служителем Господа, проповедником, способным привлекать к себе сердца, непревзойденным исполнителем псалмов и гимнов, целителем, способным избавлять от телесных недугов и утешать в скорбях.

Однако теперь мне, джентльмены, необходимо дать вам подробные объяснения относительно некоторых особенностей моего душевного склада.

С самого начала присущие мне непосредственность, простодушие и прямота вызывали всеобщее удивление. Разумеется, никто не догадывался, что истинная причина детской моей невинности заключается в том, что я и в самом деле ребенок, недавно появившийся на свет. То, что я питался лишь молоком и сыром, казалось людям всего лишь причудой. Быстрота и сметливость, которую я проявил в обучении, снискали мне немало похвал. Очень скоро я научился читать и писать по-итальянски, по-английски и по-латыни.

Я полагал, что тело мое и душа пребывают в беспорочной святости.

Для меня не существовало ни грязной работы, ни тяжелого послушания. Любое дело я исполнял с охотой и рвением. Вместе с другими монахами я отправлялся ухаживать за прокаженными, которых не пропускали за городские ворота.

Прикасаясь к их гноящимся язвам, я не испытывал ни страха, ни отвращения. Если болезнь проникнет в мое тело, я не дам ей развиться, думал я. Возможно, именно в этом заключался ключ к пониманию природы моего характера. Я обладал способностью развивать в себе лишь те черты и свойства, которые мне самому представлялись необходимыми.

Я снисходительно относился ко всем людским несовершенствам и слабостям, за исключением ненависти и злобы. На протяжении всей моей земной жизни отношение мое к окружающему миру оставалось неизменным. Порой меня посещала печаль, порой я был вынужден гнать от себя соблазны. Но никогда в ответ на зло я не отвечал злом и не поддавался искушению.