Лэшер

Увы, в борьбе с этими ересями Папа проявил полное бессилие. Церковные соборы созывались один за другим, однако все они не приносили результата. Католическая церковь, раздираемая внутренними противоречиями, оказалась не в состоянии противостоять величайшим еретикам, каковыми являлись Мартин Лютер и Джон Кальвин. Создавалось впечатление, что протестанты захватили не менее половины мира. При этом они стремились не только подорвать власть Папы, но и уничтожить богатейшую культуру, созданную предшествующими поколениями.

Тем не менее возлюбленный мною Ассизи, Флоренция и другие города Италии по-прежнему сохраняли свое великолепие, богатство, а также верность истинной вере. Когда читаешь Священное Писание, кажется, своими глазами видишь Господа, идущего по Аппиевой дороге. Италия — ее сладчайшая музыка, ее пышные сады, ее зеленые холмы — пленила мою душу. Я не мыслил жизни вне этой страны. Лишь Рим, с его непревзойденным величием, с потрясающим воображение собором Святого Петра, внушал мне больший восторг, чем Флоренция. Но и таким чудом, как Венеция, я не мог не восхищаться. Что касается до бедняков, живущих в разных городах, то все они порождали в моей душе равное сострадание. Нужда всегда остается нуждою, голод — голодом. И в лачугах бедняков меня неизменно встречали с распростертыми объятиями.

Участь истинного Поверелло, бродячего проповедника, представлялась мне наивысшим благом. Мне казалось счастьем не иметь ничего, даже крыши над головой, ночевать там, где настигнут меня сумерки, и твердо знать — Святой Дух поможет мне дать ответы на все вопросы и разрешить все сомнения, смущающие мою паству.

Я познал неизведанную дотоле радость, когда на площади во Флоренции впервые произнес проповедь. Помню, как, простирая руки к внимающей мне толпе, я согласно обычаю нашего ордена говорил о любви и преданности Христу, избегая запутанных дебрей теологии. « Мы должны быть подобны Младенцу Христу, — провозглашал я. — Будем же невинны, как он. Будем столь же добры и доверчивы».

Я никогда не забывал о том, что согласно завету святого Франциска его последователи должны отказаться от имущества, оставить родной кров и стать бродячими проповедниками, голос которых идет от самого сердца. Однако толкование этого завета вызвало немало споров даже среди членов нашего ордена. Что именно хотел от нас наш великий покровитель? Если наше главное предназначение — бродить по свету, неся людям Слово Христово, следует ли нам объединяться в какую-либо организацию, пусть даже в монашеский орден? Кого можно счесть воистину бедным? И кого можно счесть воистину невинным и чистым душой?

Впрочем, я избегал подобных дебатов, так как не видел в них смысла. Что толку в теологических умствованиях, когда я говорил с самим святым Франциском. Я следовал по его стопам и потому всегда безошибочно знал, как именно мне должно поступить. Вместо того чтобы тратить пыл в словопрениях, я предавался труду, без устали заботился о больных, возвращая многим из них силы и здоровье.

Нет, я вовсе не был наделен способностью творить чудеса. Не было случая, чтобы калека, к которому я прикоснулся, отбросил костыли и издал ликующий вопль: «Я могу ходить!» Целительский мой дар первоначально проявлялся лишь в обретенном мною особом умении ухаживать за больными. Как никому другому, мне удавалось помочь страждущим, терзаемым болью или жестокой лихорадкой, перенести самый тяжкий период. Я буквально оттаскивал недужных от края пропасти. С человеческой точки зрения в этом не было ничего сверхъестественного. Но постепенно я начал ощущать, что обладаю особой силой. Поначалу об этом можно было судить по незначительным признакам. Так, если я сам подавал больному напиться, действие питья было более благотворным, чем в случае, если это делал кто-то другой.

В эти годы я сделал еще одно открытие. Наблюдая за братьями по ордену, я вынужден был убедиться, что многие из них отнюдь не блюдут обет воздержания с должной неукоснительностью. Некоторые монахи имели любовниц, другие, бывая во Флоренции, не упускали случая посетить бордель. Были и такие, кто под покровом ночной тьмы совокуплялся с себе подобным. Признаюсь, я и сам не мог равнодушно смотреть на красивых юношей и девушек, которые зачастую пробуждали во мне приступы плотского вожделения. Ночью меня нередко посещали видения, исполненные чувственности. Не забывайте, джентльмены, уже ко времени прибытия в Италию я выглядел как взрослый мужчина. Детородные органы у меня были вполне развитыми. Не удивительно, что в вопросах плоти я ничуть не отличался от других мужчин.

Но в памяти моей постоянно звучали слова, сказанные священником в Доннелейте: «Ты не должен прикасаться к женскому телу». Мысли мои постоянно возвращались к этому предостережению. Разумеется, при всей своей невинности я знал, что, совокупляясь, мужчины и женщины производят на свет детей. И тогда я решил, что у сурового запрета, который наложил на меня священник, есть одна-единственная причина: я не должен породить новое чудовище, подобное мне самому.