Лэшер

В Садовом квартале царила гробовая тишина, как будто он был совершенно безлюден. Однако шум бульвара для Эвелин был куда больше по душе. Там никогда она не чувствовала себя одинокой, потому что даже по ночам ее согревал мерцавший за окнами и отражавшийся в зеркалах желтый свет фонарей. Можно было ранним холодным утром выйти на улицу и встретить проезжавший мимо трамвай, или первого прохожего, или какую-нибудь машину с молодыми людьми внутри, весело щебетавшими между собой о чем-то своем, что делало их такими счастливыми.

Она продолжала идти вперед. В этом квартале тоже снесли много старых домов, по крайней мере, Эвелин заметила, что не стало некоторых из них. Что ни говори, а Мона была права: с архитектурой нужно что-то делать. Нельзя мириться с таким невообразимым отсутствием вкуса. Таким непримиримым противоречием между наукой и воображением или, как говорила Мона, извращенным представлением о соответствии формы содержанию. Правда, некоторые формы ей все же казались вполне удачными.

— Все дело в форме, — говорила Мона. Пожалуй, Джулиен пришелся бы Моне по вкусу.

Старуха Эвелин дошла до Третьей улицы, следовательно, полпути было пройдено. Ей осталось перейти несколько небольших улиц, но это не представляло для нее большого труда, потому что движения на них почти никакого не было. Город до сих пор пребывал во власти сна, а Эвелин, ободряемая первыми лучами солнца, отражающимися в гладком, без единой трещины — а значит, не таящем в себе никакой для нее опасности — асфальте, уверенно продолжала свой путь.

Джулиен, почему ты не возвращаешься? Почему не хочешь мне помочь? Зачем ты все время дразнишь меня? Господь всемогущий! Джулиен, сегодня я смогу завести в библиотеке виктролу. И мне никто в этом не помешает, потому что, кроме Моны и Майкла Карри, о котором все отзываются самым приятным образом, в доме никого нет. Я смогу завести виктролу и произнести твое имя.

Как приятно благоухают цветы бирючины! Она почти совсем позабыла их аромат. А вот наконец и вожделенный ею дом. Господи, какой же он яркий! Насколько Эвелин помнила, он всегда был какого-то блеклого цвета. Теперь же он был дымчато-фиолетового оттенка, с зелеными ставнями и черной оградой спереди.

Что ни говори, но особняк в самом деле капитально отреставрировали! Молодчина Майкл Карри!

А вот, кажется, и хозяин собственной персоной. Стоит на террасе и глядит на нее сверху.

Да, не иначе как тот молодой человек слегка растрепанного вида, в небрежно накинутом и полураспахнутом халате, что курит сигарету, не кто иной, как Майкл Карри. Вылитый Спенсер Трей-си. Такой же мускулистый и немного грубоватый ирландец, но только черноволосый. А глаза? Неужели они голубые? Пожалуй, что так.

— Привет, Майкл Карри, — обратилась к нему Эвелин. — Я пришла взглянуть на тебя и поговорить с Моной Мэйфейр.

Господи, да что же его так потрясло? На нем как будто лица нет.

— Я знаю, что Мона здесь. Позови ее, — пропела она громким и отчетливым голосом.

И тотчас перед ней предстала ее заспанная правнучка. Облаченная в белую ночную сорочку, она смачно зевнула — так обычно делают дети, которым родители не успели объяснить, как следует себя вести.

Мона стояла за выкрашенными в черный цвет перилами и взирала на свою прабабушку с высоты деревьев. Внезапно Эвелин поняла, что между Моной и Майклом произошло. О Господи! Недаром Гиффорд ее предупреждала, что за девочкой нужен глаз да глаз. Судя по всему, ее внучка оказалась права, и Мона, как выразилась ее тетушка, «пустилась во все тяжкие». Очевидно, она охотилась в этом доме совсем не за виктролой, а за ирландским парнем, который был во вкусе Мэри-Бет, а именно за мужем Роуан Мэйфейр — Майклом Карри.

Старуху Эвелин вдруг охватило неодолимое желание смеяться без остановки — смеяться в хорошем смысле этого слова.

«Вот умора!» — сказала бы в таком случае Стелла.

Но Старуха Эвелин так устала, что была вынуждена, ухватившись обеими руками за ограду, прислониться к ней головой. Пожалуй, ее тотчас бы сморил сон, если бы она не услышала шум открывающейся входной двери и босоногий топот, который безошибочно могла узнать из всех других. Подняв голову, она увидела перед собой Мону. Но Старухе Эвелин потребовалось время, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, что она хотела девочке сообщить.

— В чем дело, бабушка? — осведомилась Мона. — Что случилось?

— Тебе ничего не привиделось, дитя мое? — в свою очередь спросила ее бабушка Эвелин. — Не звала ли она тебя? Вспомни, моя ненаглядная. Потом я тебе все расскажу. Нет, это не касается твоей матери.

Вдруг детское личико Моны сморщилось, и в глазах показались слезы. Вытирая их тыльной стороной ладони, девочка открыла ворота.

— Тетя Гиффорд, — простонала она тоненьким голоском, таким хрупким и юным, таким не свойственным всегда сильной и гениальной Моне. — Тетя Гиффорд! А я так радовалась, что ее нет здесь.