Леший

– А ты, дядя Аник, присаживайся с нами, если не торопишься, – подал голос Венька. Он после школы уже второй год ждал призыва в армию и работал с мужиками по наряду, куда пошлют. Парень он был скромный, тихий, исполнительный, но уж чересчур зачуханный. А по-другому-то и быть не могло, потому что мать его, Егоровна, баба больно крутая. Она и на ферме, в свое время, где лет двадцать была заведующей, три раза свой приказ никому не повторяла. Особенно побаивался ее скотник Михеич. Один раз пьяному скажет прибраться, другой, а потом как ебалызнет, чем попало, у того сразу и хмель из головы выскочит. Тут же за вилы или лопату хватается и скребёт половицы, как в доме на троицу. Она и сына в строгости вырастила. Венька тоже никогда сызмальства не ждал, чтобы матка три раза повторяла. Рос-то он без батька да бабки с дедкой, защиты ждать неоткуда.

Когда с кем куда на работу отрядят, народ не нахвалится. Ещё совсем пацаном был, а работал не хуже мужика какого, хоть и не в мать статью вышел, вырос какой-то болезненный, но жилистый и до дела злой.

Только Анемподист присел, как председатель подъехал.

– А чо это вы тут прохлаждаетесь-то, мужики? Уж когда про телятник было сказано? Да за это время можно бы полдела сделать, а вы тут всё баклуши бьёте. Это, поди, ты, Анемподист Кенсоринович, их байками своими от дел отрываешь?

– Да мы это, – заступился за Лешего Иван, – Степана ждём.

– А то вы без Степана дорогу к телятнику не знаете!

– Да ты это не кипятись, Иван Степанович, щщас мы это, быстрёхонько...

– Быстрёхонько-то вон кошки скребутся, от того и котята слепые на свет появляются. В чём загвоздка-то, спрашиваю?

– Да у Степана то ли запор, то ли ишо што. Никак облегчиться не может. Уж полчаса ждём, – Иван привстал и снова полез в карман за кисетом. Магазинное курево он не признавал ни в каком виде. Махорку для самокруток Марья выращивала ему на своём огороде, сушила на повети, потом переносила на полати, с полатей – на негорячую печку и так доводила листы до рассыпчатого состояния.

Председатель посмотрел ему под ноги.

– Да ты уж вон сколько тут насмолил! Окурков-то куча целая.

– А их потом Степанов козёл сожрёт. Ох и падок, скотина, до окурков.

Про Степанова козла и так все знали. Обычно стоит только мужикам сесть на перекур, особенно возле магазина, где любил пастись до отвратительности вонючий из-за своей потенции Борька, как он тут же и объявлялся. Ходил от одного к другому, легонько подталкивал рогами за колени и тихонько блеял. Мужики давали ему почти докуренную папироску, он делал что-то вроде попытки затянуться, выплёвывал, смешно оттопыривал нижнюю губу и издавал протяжное фырканье, оскалив жёлтые то ли от табака, то ли от травы зубы. Потом козёл копытом гасил огонёк папиросы, аккуратно подбирал окурок, медленно и старательно жевал, снова оттопыривал губу и как будто насмехался над угостившими его мужиками.

Эта церемония из раза в раз повторялась вплоть до мельчайших деталей, вызывая громогласный хохот всей компании. Но стоило мужикам отказать Борьке, особенно, если только-только уселись, и было жалко едва прикуренной папиросы или сигареты, он спокойно отворачивался, пару раз обходил компанию стороной, изредка наклоняясь, чтобы щипнуть несколько не притоптанных травинок, и всем своим видом давал знать, что ему нет никакого дела до этих жадных курильщиков. Когда за разговорами мужики забывали про ошивающегося рядом козла, он разбегался и бил рогами сидящего к нему спиной, вкладывая в удар всю свою силу и немалую массу. Мужик от удара, как правило, летел на землю кубарем под хохот всей компании, а Борька спокойно отходил в сторону и косил глазом в ожидании угощения, на которое пришлось ему намекать столь агрессивным способом.

Уж и драли козла за такие проделки, но он обиды всё равно никому не прощал, просто, запомнив лупившего его мужика, именно его выбирал в следующий раз своей жертвой.

Иван носком кирзового сапога подправил кучку окурков, придвинул их к столбу лавки, чтобы ненароком не наступить, и начал сворачивать из куска газеты новую папиросу.

– Вы, мужики, со мной не шутите, – начал сердиться Иван Степанович. – Куда Степан делся? Проспаться со вчерашнего не может? Так я его счас в чувство-то приведу!

– Да у него и правда запор случился, – подал голос Венька. – Он обычно-то пока всю газету не прочитает, не подотрётся, а сёдни мог бы уже и две прочитать, а всё нету. Кряхтит вон! Сюда слышно.

В это время и вправду из туалета послышалось натужное кряхтение Степана. Туалеты в деревнях делали сразу за крыльцом, с наружной стены двора, чтобы там не было вонько, да при такой архитектуре и содержимое выгребать по весне намного удобнее. Оторвал три-четыре доски, и вот тебе, пожалуйте, доставай на грядки всё, что за зиму навалили. А у Степана, как у хорошего хозяина, и доски отрывать было не надо. Он их сколотил щитом и на две вертушки приладил. Отвернул вертушки, снял щит целиком, и весь туалет открыт для доступа.

Вот Леший и говорит:

– А ты, Венька, вон крапивину сорви, да снизу Степана-то поторопи маненько.