Лесная избушка Анатолия Онегова

26 марта 1989 года.

Здравствуй, дорогой Толя!

…С домом Бавыкину-фотографу. Видишь, Толя, опять мы с тобой время тратим и энергию расходуем попусту. Что случилось, я не знаю. Галя сказала, что он завтра-послезавтра поедет к тебе, но это завтра-послезавтра было ещё в середине мая. Так что ничего не держи и меня извини за беспокойство – я сам с этим домом как на иголке сижу… Написал письмо Бавыкину-фотографу – пока молчание, и тоже с месяц прошло. Он ко мне сюда собирался на съемки леса. Тоже молчание.

Твой Онегов.

27 июня 1989 года.

Из деревни Реброво наш путь лежал через лес к реке Устье, где за камышами спрятался тот остров, на котором в детстве я строил шалаши и с азартом ловил щук и окуней. Пока мы шли, Онегов с грустью говорил мне, как устал от сражений с чиновниками, доказывая им необходимость развития природоведческой литературы, которая прививает любовь к земле, и теперь он нашел место, куда можно спрятаться и залечить душевные раны. И если старики Грамагины не откажутся от мысли продать дом, то он обязательно переселится с карельских мест в ярославские.

Много слов восхищения он адресовал тому деревенскому уголку, который был до краев наполнен спокойствием, нежностью, благоуханием трав и миротворной тишиной.

Остров встретил нас предвечерней влажной духотой. Воздух так загустел, что хоть глотай его. Справа от нас журчал неугомонный, сварливый ручей, разливаясь тихой заводью, впереди которой виднелись заросшие густой щетиной камышей болотные угодья и чахлые березовые перелески. Зато слева открывался небольшой остров, пройти на него можно было, только перепрыгивая с одной плотной кочки осоки на другую. Когда-то тут лежали доски и бревна, сколоченные не рыбаками, а пастухами, но их с годами постигла беда – весенняя распутица и прочая непогода уничтожили временный мосток.

В это лето дождей прошло мало, и мы, не зачерпнув воды в ботинки, спокойно по кочкам перебрались на остров, заросший высокой, по пояс, травой. Невдалеке возвышалось несколько одиноких сосен, кое-где их окружали заросли орешника. Там, у самого берега реки, должны были сохраниться деревянный стол и две скамейки. К ним мы и направились. Но вместо них на лужайке нас ждало лишь пустое черное кострище и поломанная тренога, на которую вешался котелок для варки ухи.

Мы побродили берегом реки. Прямо под ногами рос дикий щавель, причудливыми кружевами цвел тысячелистник, розовыми шапками красовался клевер. Над спокойной гладью речной воды кружили, будто мини-вертолеты, стремительные стрекозы. Всё кругом было такое родное, привычное, без чего невозможно представить своё детство.

– Теперь я понимаю, почему тебе так дорог этот чудный остров, – промолвил Онегов. – Вижу его таким, каким он описан в твоём очерке. Показывай, где живет и ловится какая рыба.

Я веду собеседника к омуту, взятому в полукруг таволгой. Вымахала она чуть не в рост человека. Пригибаю в разные стороны стебли с изобилием белых зонтиков и показываю Онегову место, где хорошо берет на блесну щука. Не удерживаюсь от похвальбы и рассказываю, как заманивал здесь её и лягушатами, и мелкими окуньками. Потом подвожу его к речному изгибу, где ускоряется течение и клюют голавль и язь, а дальше, у подмытого берега излучины, показываю место, где попадался на жерлицы налим. Для полноты картины раскрываю излюбленные гнездования уток, засидки выпи.

Заметив, как внимательно слушает меня Онегов, чувствуя его состояние умиротворения и спокойствия, я прочел ему любимые строки из стихотворения Лермонтова:

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.

Мне хотелось, чтобы к поэтическим минутам природа добавила-подарила писателю-натуралисту пение лесных голосистых птиц. И только эта мысль появилась, как на другом берегу реки, перед опушкой леса, послышался стрекот сороки. Концерт не состоялся.

Онегов, оглядев остров, сделал неожиданное признание:

– Знаешь, Толя, я полностью, пожалуй, соглашусь с идеей твоего очерка про этот райский островной уголок – стоит один раз увидеть его, чтобы он запомнился навсегда, с чувством, будто видишь его последний раз в жизни.