Лесная невеста

Вспомнив о Дивине, Зимобор пошел назад, во двор. Дивина сидела на земле перед погребком, держа в объятиях Каплюшку. Зимобор убрал меч в ножны и поднял девочку. Та была без памяти. Дивина тоже встала, но продолжала держать девочку обеими руками, будто боялась, что ее снова украдут.

– Молчать же надо! – бормотала она. – Отзовешься – ну, вот… Понесли! В дом ее!

Ошарашенный Пестряйка, просидевший все это время в лопухах у тына, открыл им дверь, а потом Дивина и его затащила внутрь.

Вскоре прибежали их мать и бабка: они тоже слышали за воротами голос, похожий на голос пропавшего в лесу родича, но догадались, что это звали волхиды. У каждой в руках было по пучку полыни. Причитая, они махали полынью над лежащей девочкой. Дивина уверяла их, что та очнется, но женщины не унимались.

– Пустите! – Зимобор взял из печки остывший уголек и начертил на лбу девочки резу Мир, призывающую силу светлых богов.

Каплюшка вздрогнула и села на лавке, недоуменно хлопая глазами. Она совсем ничего не помнила и не понимала, почему она не дома, а у Елаги, почему плачут мать и бабка, за что бранят ее и отчего так радуются.

Наконец две женщины с Каплюшкой и Пестряйкой отправились к себе домой. Проводив их, Зимобор выглянул за ворота: перед глазами по-прежнему стояли наводнившие улицу серые фигуры, скользящие неслышно и легко, как листья на ветру.

– Пойдем-ка в дом! – Дивина прикоснулась к его плечу. – А то ведь они все еще тут, затаились. Я их чую, гадов.

Зимобор обернулся и хотел ее обнять.

– И этот туда же! – вдруг сказал насмешливый голос где-то совсем рядом. – А ты и рада! Все равно уведу! Все равно мой будет! А, сокол залетный? Неужто не мила я тебе?

Зимобор и Дивина разом обернулись, но никого не увидели. А Зимобор узнал голос – тот самый, что однажды уже звучал возле него и умолял о любви, такой же страстный, немного хриплый, прерывающийся словно от сильного волнения. Сегодня он казался насильственно веселым, как будто говорившая пытается смеяться, одолевая сердечную боль.

Дивина обернулась и спиной прижалась к Зимобору, словно заслоняя от чего-то.

– Опять ты! – с досадой сказал голос. – Опять ты, Медвежье Ушко[28], мешаешься! Одного увела у меня, а теперь я у тебя другого уведу! Не я буду, если не уведу! Что молчишь? Боишься меня? Я теперь уж не та, что была! Теперь-то и я такие травы-коренья ведаю, такие слова-заговоры знаю, что не тебе со мной тягаться! Никогда я тебе не прощу моей жизни загубленной! Из-под земли приду, а тебе отомщу! Что твое было, все мое будет! Всю красу твою иссушу, все веселье твое отниму, всю душу твою выпью и снова живой стану! Не веселиться тебе больше, не плясать, парней не привораживать! Не белая березка, а горькая осинка подружкой твоей будет! Не видать тебе Гордени, калеки безногого! Съем я вас и на косточках покатаюся, поваляюся!

Пока звучал этот голос, оцепенение помалу оставило Зимобора. Он опять сунул руку за пазуху, вытащил венок и, подняв его к глазам, глянул сквозь него. Неужели он наконец-то увидит ту тварь, что уже не первый год мучает всех его подруг? Ведь и эта ночная гостья казалась вполне равнодушной к нему самому, а вот на Дивину была сильно обижена…

В трех шагах от них, возле тына, стояла девушка невысокого роста, еще довольно молодая, вот только шея у нее была вытянута – не вверх, а скорее вперед, так что ей приходилось прилагать усилие, чтобы держать голову прямо. На лице гостьи прежде всего привлекали взгляд густые черные брови. Темно-русые волосы были распущены и почти покрывали одежду – серую рубаху и волчью шкуру, наброшенную на плечи. Совсем черные в потемках огромные глаза смотрели на Дивину с тяжелым мстительным чувством, а на лице застыло выражение угрюмой, горькой гордости.

– Не будет вам теперь от меня покоя ни днем, ни ночью! – с ненавистью говорила она. – Новые заломы на поле сделаю, и не будет вам урожая ни единого зернышка! Вздумаете сторожить – всех сторожей насмерть перекусаю, ни одного живым не отпущу! Вздумаете в лес пойти – всех заворожу, заморочу, никто назад не выйдет! Как вы мою жизнь загубили, так и я ваши загублю!

От нее исходили волны какой-то темной и злой силы и вместе с ними боли; Зимобор всем существом ощущал ее тоску, горькую обиду, жгучую жажду отомстить за свои страдания, мрачное сознание своей силы, но не радующее, а лишь напоминающее о той страшной цене, которую пришлось заплатить. Она внушала живым ужас и трепет, она стояла возле них, сильная и невидимая, недоступная им и навек оторванная от солнечного света, от домашнего тепла. И этого она тоже не могла простить им, живым людям.

Зимобор сунул венок в руки Дивине, сказав только: «Смотри!» Дивина сразу его поняла и глянула на волхиду сквозь венок. И вскрикнула – в ее коротком крике было сразу так много всего: отвращение, гнев и… изумление.

– Кри… – вдруг выдохнула Дивина, и Зимобор не понял, что она хотела сказать.