Лесная нимфа

Короче говоря, работая оперуполномоченным, Никита замечал прежде всего калейдоскоп событий. Следственная работа столкнула его лицом к лицу с людьми, и здесь Никита делал для себя открытия на каждом шагу. Он предпочитал помалкивать об этих открытиях даже в кругу ставших приятелями коллег, потому что окружали Никиту люди очень опытные, трезво, с оттенком горечи и недоверия глядящие и на жизнь вообще, и на человеческую природу в частности. Их уже трудно было чем-то удивить, а Никита пока еще не мог переступить порога раздирающих его противоречий и чем дальше, тем сильнее ощущал в себе куда больше досады и разочарования, чем любви и веры в перерождение человека.

Муж Катерины Долининой, оставшийся теперь вдовцом с двумя неродными, прижитыми Катериной от других мужчин детьми, которых он тем не менее и помыслить не мог бросить, отказался разговаривать с Никитой. Все это время Долинин был уверен, что жена ушла от него, сбежала от детей, и сухое лицо его приобрело выражение постоянной угрюмости, затаенной обиды не только на Катерину, но и на всех людей, особенно на односельчан. Несмотря на то что относились в поселке к Катерине в общем-то неплохо, никто не мог отказать себе в удовольствии строить прилюдно предположения о ее новой судьбе, новой жизни, может быть, новом мужчине… И вдруг – вообще никакой жизни не оказалось! И не зря Никите чудилось, что каждый, с кем бы он ни говорил о Катерине, теперь пришиблен стыдом. Люди искренне пытались помочь следствию, но больше они хотели снять с себя грех суда – несправедливого, неправедного. Каждый заботился о своей душе, как будто осуждение мертвой значило больше, чем обида живой. Но Никите-то нужно было совсем другое!

Прошло около двух месяцев после исчезновения Долининой. Рассчитывать на новые, дающие надежду подробности по сравнению с теми, которые удалось выяснить его предшественникам, Никите не приходилось.

Но ему повезло. Почти сразу он наткнулся на Валю. На Валентину.

…Замуж-то Валентина выйти успела, а вот побыть замужем, считай, и не удалось. Только отгуляли свадьбу, только прикрыла она тоненьким золотым ободком уже заметный живот, как мужа призвали в армию. Валентина поплакала, конечно: неужели к матери в Княгинино придется возвращаться? Не в общежитии же рожать! Но нет, в один прекрасный день приехали свекор со старшей невесткой и увезли Валентину со всем ее приданым к себе, на станцию Линда.

Валентина всегда мечтала о хорошем месте в жизни, чтобы и мужа попокладистее, и не ждать двадцать лет квартиру, маясь с детишками по углам, и в доме чтобы всего было вдоволь, и зарплата хорошая, и работа чтобы нравилась, не из-под палки бы туда утром и не вприпрыжку, хвост трубой, обратно. Хотелось еще Валентине подружек хороших, чтобы работали они желательно в торговле – не тратить чтобы время на стояние в очередях за дефицитом. Люди должны друг дружке помогать, считала Валентина и знала, что и сама в долгу не останется: и дружиться будет, и родниться будет, потому что в этой жизни надо окружать себя добрыми людьми и самой быть к людям доброй, иначе пропадешь.

Когда родилась дочка, стало Валентине в мужнином доме и легче, и труднее одновременно. Старшая невестка, которая никак не рожала, на Валентину дулась, будто та ее нечестно обскакала. Старик при случае пенял, что не сына смайстрячила (это он так называл роды). Брату Сашкиному было будто бы все равно: они с отцом говорили только о постройке нового дома, доставали стройматериалы. А вот вечно пахнущая едой свекровь стала к Валентине жалостливее: и не шпыняла по пустякам, и поздней свадьбой больше не корила, а на Новый год даже вызвала из Княгинина сватью, та прожила в гостях дней пять, матери почти сдружились, читали вместе солдатские Сашкины письма, особенно последнее, уже послепраздничное: «Я так хорошо встретил Новый год! Я был ночью на посту, и ко мне в склад пришел Дед Мороз и принес литровую банку пельменей и целую кучу яблок и апельсинов!»

По письмам Сашка теперь казался Валентине маленьким мальчиком, как будто где-то далеко у нее был сынок – старше Олечки, но тоже не шибко смышленый. Но иногда она вспоминала его смуглые плечи, круглые мускулы, походку… И тихонько вздыхала. Сашкиного возвращения она почему-то побаивалась.

Олечка ела много, вытягивала из Валентины с молоком все силы, и новую весну переносить было тоже трудно. Больше всего нравилось Валентине в эту пору прийти в тесную тепличку, где прели в пахучей земле луковицы гладиолусов, а из них медленно ползли вверх зеленые стрелы, раскручивая тугие спирали роскошных цветов, притулиться здесь, в тепле и сырости, и в полудреме думать о том, что есть дочка, и она, Валентина, все время занята с ней, и ей не надо почти что каждый день ездить на базар чем-нибудь торговать, как Алке, жене старшего сына, и дочка соединит их с Сашкой снова, потому что он муж, а это в жизни должно быть раз и навсегда. Хоть Валентина его уже и помнит слабо, а ждет, куда же деваться, муж ведь…