Лесная смерть

— Наплевать, мне уже порядком надоело, что она тут болтается; уверен, что она все время за нами шпионит.

— Однако этим летом ты не очень-то был похож на человека, которому она сколько-нибудь надоела…

— Да ты просто дура!

— Ну почему? Или ты хочешь сказать, что на самом деле она тебе не нравится? И полагаешь, будто я в упор не замечала твоих маленьких хитростей — когда ты, к примеру, нежно поглаживал ее затылок или еще что-нибудь в том же духе?

Значит, это был он! Теперь-то я совершенно уверена: тогда, на диване, это был он, грязный извращенец!

— Ради всего святого, Элен: неужели мы не можем поговорить серьезно?

— Мы уже говорим, разве не так?

— Ох, ну ладно; считай, что я вообще ничего не говорил, забудь об этом.

Должно быть, они закрыли дверь, потому что мне ничего больше не слышно. О чем же хотел поговорить с женой наш порочный Поль? Во всяком случае ясно одно: как женщина я ему уже больше не интересна. Конец всем «дружески» ласковым прикосновениям и любезным словам. Чувствую себя этакой навязавшейся в гости престарелой тетушкой: все ждут не дождутся, когда же она наконец изволит свалить из этого дома.

Остается лишь лежать да считать баранов.

10

— Доброе утро, Элиза, надеюсь вы хорошо выспались?

Я резко просыпаюсь. Заснула я, кажется, на три тысячи двести пятьдесят пятом баране, поэтому чувствую себя так, словно только что свалилась с луны.

— Погода сегодня просто чудесная. Прекрасный осенний денек, — продолжает Элен, открывая ставни.

Не понимаю, зачем она попусту тратит время, открывая и закрывая их, — ведь для меня от этого ничего не меняется.

Звонок в дверь.

— Ох, там кто-то пришел. Я скоро вернусь.

Надеюсь, что очень скоро: страшно хочется писать.

Снизу доносится мужской голос, и я невольно прислушиваюсь. Флоран Гассен. Интересно.

— Искренне сожалею, что пришлось побеспокоить вас в такую рань, но мне крайне необходимо задать несколько вопросов — и вам, и вашему мужу.

— Муж уже уехал: прежде, чем отправиться в банк, он отвозит в школу Виржини.

— Вот как; ну что ж. Послушайте, это вовсе не официальный визит; просто мне хотелось бы знать, не доходили ли до вас слухи о том, будто Софи Мигуэн изменяла мужу…

— Хотите кофе?

— Гм… Нет, спасибо.

— Садитесь, прошу вас. И извините, ради Бога: мне нужно отлучиться на минутку; я скоро вернусь.

— Гм… Да, пожалуйста.

Элен вихрем влетает в мою комнату.

— Вот наконец и судно. Пришел инспектор Гассен, и я не знаю, как мне быть: он хочет, чтобы я ему сказала, известно ли мне, что у Софи… Как по-вашему, мне следует ему все рассказать?

Я приподнимаю палец. Элен извлекает из-под меня судно.

— Я скоро вернусь.

Она возвращается в гостиную.

— Ну вот, теперь я полностью в вашем распоряжении.

— Так что… насчет Софи Мигуэн… — произносит инспектор; он явно не на шутку смущен.

— Да, разговоры об этом мне и в самом деле доводилось слышать…

— И они соответствовали действительности?

— Думаю, да. Я сама однажды слышала, как, разговаривая по телефону с каким-то мужчиной, она назначила ему свидание…

— Вам известно, с кем именно она говорила?

— Нет. Но даже если бы мне это и было известно, я не сказала бы вам об этом. Софи умерла, Стефан — тоже; вряд ли есть какой-то смысл теперь ворошить их грязное белье.

— А вам не кажется, что есть смысл установить один простой факт: виновен Стефан Мигуэн или нет?

— Не понимаю, при чем тут Софи.

— Следователь не совсем уверена в том, что смерть Мигуэна действительно была самоубийством. Она хотела бы внести абсолютную ясность в вопрос о том, не идет ли здесь речь об убийстве с целью свалить ответственность за всю серию совершенных убийств.

А эта мадам — следователь — отнюдь не дура; нам явно повезло, что дело ведет она!

— Но ведь Стефан оставил письмо?

— Да, и по-моему, оно является бесспорным фактом. Того же мнения придерживаются эксперты. Письмо отпечатано на машинке — на той самой машинке, которой он пользовался для деловой переписки; значит, оно было отпечатано еще до его отъезда, к тому же и подпись его сомнений не вызывает.

Отпечатано на машинке! Да это же все в корне меняет! Как будто такой человек, как Стефан, способен долго и старательно печатать целую исповедь! Нет, так поступил бы разве что какой-нибудь интеллектуал. Стефан же, насколько я его знаю, просто снял бы колпачок со своей ручки с золотым пером и — с прилежанием школьника — написал бы несколько строк на двойном листочке тетрадки в клетку…

— Почему вы рассказываете мне об этом?

— Потому что мне кажется, что это касается вас самым непосредственным образом. Все же ваш приемный сын… то есть, я хочу сказать… простите, но…

— Рено мертв, инспектор; ничто не в силах вернуть его нам. Я очень устала от всех этих историй, и мне хочется лишь одного: покоя.

— Но путь к покою лежит через познание истины, мадам; вы сможете успокоиться лишь тогда, когда узнаете всю правду…

— Да что вы в этом понимаете? Знание подчас куда больнее полного неведения — особенно, если правда оказывается просто невыносимой. А та правда, которую преподносите мне вы, действительно непереносима.