Лесная свадьба

Через некоторое время он и вправду задремал. Разбудили его топот ног, пение. В дверях стоял поп с большой старой иконой святой Троицы, за ним дьячок, люди со свечками и березовыми веточками. Поп, раскрыв рот для молитвы, посмотрел на божницу, и рука его со сложенными щепотью пальцами застыла в воздухе. Там, на закопченной полочке, он увидел невероятное: не горела, как это обычно бывает, — свеча, а икона стояла повернутой в угол лицом.

— Шли бы вы своей дорогой. Что вам здесь?.. — сказал Миклай, вставая.

Поп перевел взгляд, глаза его еще более округлились, когда увидел он на гимнастерке Миклая что-то блестевшее холодным красноватым блеском, и попятился.

— Ком… ком-му-нист, — сказал он вдруг тихим дрожащим голосам. Наткнулся спиной на дьячка, резко повернулся и уже громко крикнул: — Коммунист! Печать сатаны носит!

Все бросились вон, толкаясь и крича. Церковный староста, собиравший по домам яйца, с двумя — решетами в руках, уже почти полными, оступился на крыльце и упал во дворе прямо напротив двери, локтями в решета. Он пытался подняться, но бегущие толкали его, он снова падал на локти, оставшиеся целыми яйца катились под ноги бегущих и с хрустам лопались под сапогами и лаптями. Дети, видя его измазанную желтком бороду и локти, с которых стекали яйца и прилипла битая скорлупа, скакали рядом и хохотали над ним.

Когда все ушли, Настин разглядела потушенную свечку, повернутую икону и все поняла. Не зная, что сказать мужу, она опустилась на кровать, закрыла лицо руками и заплакала. Миклай присел рядом, обнял ее за плечи и спросил:

— Может быть, я неправильно поступил? Может, быть, не надо было так?

Настий не ответила. А когда выплакалась, сказала:

— Зачем же, Миклай, ты сделал это? Мы и так бедно живем, а сейчас что будет? Да и соседи…

— Нет, Настий. Бог нам не помощник. Поп только головы людям морочит. Разве бедные стали богаче от молитв? Мы сами должны одолеть бедность… А то, что меня коммунистом назвали, это ничего, они хорошие люди. К тому же я и в самом деле коммунист.

Когда Миклай вышел из дому, чтоб принести воды, у ограды все еще стояли женщины, и имя его не сходило с их уст.

Парило. Куры, раскрыв клюв, неподвижно лежали, зарывшись в придорожную пыль. Не тявкали собаки, попрятались в тень, свесив до земли длинные красные языки и часто дыша.

Миклай расстегнул гимнастерку. На голой груди сто красовалась выведенная сине-зеленой краской кудрявая голая женщина с цветочком в руке, обвитая толстой змеей. Рисунок этот выколол тушью один его дружок в госпитале: каких только глупостей не натворишь от больничной скуки! Женщины, разглядев рисунок, отворачивались, а старушки испуганно шептали про себя: «Оспослови, оспослови…»

После того случая слухи один нелепее другого поползли по деревне. Теперь и на жену Миклая стали поглядывать косо, и если что-то случалось, злые языки нашептывали ей: «Все из-за твоего, из-за коммуниста, безбожника». Так и прилипло к нему сразу и навсегда прозвище — Коммунист. Вначале говорили так лишь за глаза, а потом и напрямик стали. Но Миклай ничуть не обижался на это и не обращал внимания на сплетни.

Хозяйство требовало мужской руки. В сарае — ни полена, даже кол от прясла, на котором висели ворота, весь исщепан, будто собака грызла. Крыша совсем сгнила, местами провалилась… И Миклай, не ожидая конца праздника, взял топор, вывел своего хилого гнедого мерина, который и жив-то остался лишь благодаря тестю, запряг его и, поскрипывая телегой, поехал вдоль деревни.

— Эх, Миклай, Миклай! Хоть отдохнул бы немного, — будто бы сожалеюще сказал встретившийся ему Онтон Микале. Он знал, что мужики, хотя и перестали уже пировать, но на работу еще не торопились. Они, уже одетые по-будничному, собрались у лавки, обсуждают, кто как гулял, кто кому рубаху порвал, кто нос разбил… Да и бабенки горазды языком почесать, судачат у ворот вдовы Ляпая Йывана, хихикают, смеются.

— А знаете, — говорит одна, — выхожу я вечером третьего дни из дому Микале, только за сарай повернула — вдруг как из-под земли Миконор Кавырля, лавочник. Трясет рыжей бородищей: «Авдотья, ты ли?» — «Я, — говорю. — А ты что здесь торчишь?» А он: «Тихо!» — говорит и сует мне в руку конфетку…

— Ох и сладкая, видно, была конфета, ха-ха-ха, — смеются все.

— Четыре года без мужика живя, и я бы не отказалась, — вторит другая, помоложе.

— Это что… А вот в Кожлаяле жена Терея, говорят, с дьяконом спуталась.

— Не может быть. Врут все. Это, наверно, Коммунист выдумал. Божьему слуге нельзя так…

— Да нет, чистая правда! Сегодня дьякон со своей женой аж до крови дрались. Ей-богу, своими глазами видела.

Чего только не наскажут, и правому, и виноватому косточки перемоют. Завидев Миклая, женщины вновь зашушукались, искоса поглядывая на него.