Лесная топь

Да и не стоило подыматься вверх: неподвижно торчали там плотно вбитые в синеву серые тучи, везде ровные, как хорошо сработанный войлок, и точил дождь днем, вечером, утром - всегда одинаковый, мелкий, холодный и острый, как железные гвозди.

Лениво висели густые белые туманы. Они выползали по ночам из лесных болот, как из глубоких нор, сплетались гибкими руками и цепенели.

И под тройной оградой - занавесок, тумана и туч - темно было в бердоносовском доме, как в слепых глазах Агафьи.

IX

К Бердоносову, когда он был в лесу, приезжал иногда маленький жилистый старичок Георг, мелкий хозяин-скорняк из соседнего трактового села, Нижнего Телелюя.

Георгом назвал себя он сам, - фамилия его была Егоров. Звали его Андрей Спиридонович, но он сделал из этого Аз Слово. Давно, лет тридцать назад, он пролежал три дня в летаргии и с тех пор стал считать себя новым Христом, призванным спасти людей.

Он придумывал заговоры от болезней, писал их на бумажках, подписывал "Император всей вселенной. Аз Слово Георг" - и давал глотать.

Целые дни был чем-то занят: читал толстые старые книги, сочинял стихи, говорил о новых шестнадцати заповедях, в которых он поместит все законы и прибьет для общего сведения к столбам на золотых досках, когда придет час его славы.

И в него верили. Раз он назначил день, когда к нему на поклон должны были съехаться все цари и князья земли. Накануне жена его Епистимия вымыла начисто пол в избе, посыпала крыльцо песочком, убрала елками, надела серебряные серьги с розовыми камнями, сам он ходил в длинном новом сюртуке и в глаженой рубахе. Ничего не ели и ждали целый день до поздней ночи. И скорняки не работали в своем сарае, хотя день был будний, - сидели на кожах и пили водку.

Цари не явились.

И, мечтая о реформах и законах в своем огромном царстве, Георг искусно подбирал меха, хорошо знал скорнячество и мог бы поставить дело на широкую ногу, если бы хотел.

В небольшом и старом теле жила молодая несокрушимая сила, не знающая ни устали, ни лени, и походка его была бойкая, летучая даже в тяжелой зимней шубе.

За окнами хлопьями падал снег, приставал к стеклам и смотрел пушистый, белый на черном. Возле ярко начищенного самовара сидели Бердоносов и Георг, - один широкий, чуть улыбающийся, с ободком седых кудерок на лысой голове, другой узкий, серьезный, с пожаром в черных глазах, не потерявший ни одного волоса в шестьдесят лет и сохранивший вид бравого игрушечного солдата по своей привычке держаться прямо.

- Мной будет извлечен золотой и серебряный телец из церкви, - четко говорил Георг. - Евангелие учит бедности... Откудова, спрашивается, взялся телец?.. Отцу Ефиму недавно говорю на беседе: "Уступи мне место".

Уступил, смеется: "Ты еретик, но я тебя не боюсь..." Хорошо.

Я взошел и начал:

- Хотя, отец Ефим, вы здесь собрали для слушания слова религиозного, но в тайну религии вы не посвящены. Вы сами, священники, говорю ему, не имеете того огня, которым жечь надо беззакония... Многие из вас тянутся на небеса, но сваливаются с колеса, под вашей черной мантией сам черт скрывается... А небо у вас в кармане сидит, по гривеннику за место продается. Вы, как столбы придорожные, только дорогу людям кажете, а сами по ней не идете... Вы тлен. Но час мой придет... Это ничего не значит, что я неучен и необразован: я получил тайное образование, высшее!

И подымался возбужденный:

Хотя я не известен,

Но в свете буду меч,

Изустною стрелою

Злобу буду жечь.

И я,

Как Илия,

Вознесусь на небеса

В вихре, на огненной колеснице

К небесной царице!

Тогда взовьюсь я на крыльях

Огненных коней,

И вознесусь я сыном

Народного отца,

И более не будет

Оного конца...

Я не призрак и не тень,

Но прекратитель злобных дней,

Моментальный мой свод

Не понимает весь народ,

С прискорбьем на меня взирает,

До дня сего не понимает...

Голос у него был металлического тембра и страшно сильный для его груди; он не говорил, а ковал слова, - каждый звук отдельно выпукло ложился рядом с соседними, как орнамент на старинной бронзе. И сами слова были цвета бронзы, позеленевшей от времени.

А в то время, когда Георг вкладывал всего себя в эти слова и не замечал, казалось, ни желтых стен, ни черной ночи за окнами, Бердоносов криво улыбался из-под редких усов и шумно дул на блюдечко.

- А отец Ефим что?

- Ефим? - спрашивал недовольно, вспоминая, Георг. - Что передо мною Ефим? Прах!.. Дуну - и нет Ефима. Врагов предстоит много, только они не в этом образе. Многие люди ко мне приходили, я слышал, у самых дверей стояли, но злой дух отгонял их. Злой дух, он везде... А у человека он возле губ, губы кривит. Злой дух, он не скорбит и не плачет. Он смеется. Дано ему богом такую личину носить, он ее и носит беспрекословно. Смеяться не над чем, а он смеется, хотя насильно... Такое ему наказание за гордость ума дано: ходи и смейся. Отчего, например, ни одно животное - ни корова, ни лошадь, ни собака - ни одно не смеется? Оттого, что безгрешно, дьявола в нем нет, вот отчего не смеется. А плакать плачет.

И вдруг перебивал себя.