Лесное море

Только на поляне они остановились. Прислушались — погони нет. Видно, маньчжуры, потеряв собак, отказались от преследования. А между тем и без собак беглецов можно было выследить. Здесь, на открытом месте, в этом легко было убедиться. За ними в траве тянулся кровавый след: кровоточили сквозь тряпки ноги русского. Да и весь он был исцарапан, исколот, тело его облепила туча мух и оводов. Ему, должно быть, было страшно больно. Руки у него тряслись так, что он с трудом перемотал на ногах тряпки, служившие ему и перевязкой и обувью.

После того как он это проделал, они двинулись дальше. Шли по лугу в том же порядке: Яга, за ней черный пес, дальше рослый белокурый юноша с застывшим, словно постаревшим лицом и голый мужчина лет сорока, хромавший на обе ноги.

В лесу, куда они снова попали, лесу живом, зеленом и тенистом, они вырезали себе палки и, опираясь на них, как нищие старцы, побрели вниз с елани в овраг, на дне которого Муданьцзян выдолбила себе русло.

Здесь они напились и остановились ненадолго, чтобы голый мог надеть вынутое из вещевого мешка белье Виктора. Пусть только рубаха и кальсоны — все же тело чем-то прикрыто.

Торопливо одеваясь, он спросил у Виктора по-русски, куда они направляются.

— Где-то здесь живет один охотник. Третий Ю.

Русский сильно вздрогнул — казалось, это имя будило в нем страх или отвращение. Но сказал безучастным тоном:

— Что ж, Третий так Третий… А далеко это?

— Не знаю. Где-то повыше, у порогов.

Русский в эту минуту надевал рубаху через голову. Подняв руки, он высунул узкое лицо с чаплинскими усиками, которые казались совсем неуместными на этом лице, и посмотрел на Виктора так, словно в первый раз сейчас увидел его по-настоящему. Увидел — и очень удивился: да он совсем мальчишка, сопляк еще! Долговязый, длиннорукий, выросший из своей школьной формы… Но в нем уже заметен сильный характер… Одежда изорвана, на загорелом лице какое-то каменное выражение, нос не разберешь какой, потому что распух, темные брови насуплены, глаза — как у раненого ястреба.

— А позвольте спросить, откуда вы? Кстати, я даже не поблагодарил вас…

— Я из концессии. Виктор Доманевский.

— Ага! Так это из-за вас меня хотели…

Он пожал плечами, при этом рубаха его сдвинулась и сорвала струпья на спине. Русский поморщился от боли.

— Блестящая победа, что и говорить… Ну, пойдемте, я просто с ног валюсь.

Они пошли берегом, по лодыжки в воде — чтобы не оставлять следов.

— Забыл представиться: Алсуфьев, Павел Львович. Тоже охотник. По-здешнему — тавыда. Пошел добывать панты — ну и вот… Схватили… Нежелательный свидетель…

Ему трудно было говорить — он потерял много крови, раны жгли, как огонь, и каждый шаг требовал огромного усилия, причинял боль.

В солнечном свете и в тени деревьев, сплетавших свои ветви над оврагом, носились голубые стрекозы. Страусовые перья громадных папоротников каскадами сплывали до самой реки. И когда два человека, один в белом, другой в сером, поддерживая друг друга, остановились над излучиной Муданьцзяна, им показалось, что весь этот изумрудно-зеленый мир валится на них с шумом водопада. Что он поглотит их навсегда. Что отсюда нет выхода и нет возврата…

ЗАКОПАННЫЙ

Виктор проснулся. Фанза была пуста, как и вчера, когда они пришли сюда. Хозяина ее, Третьего Ю, они не застали — ушел, должно быть, далеко на охоту. Они проспали весь вечер, ночь и часть сегодняшнего дня, что сиял за порогом… Который может быть час? Полдень, вероятно.

Рядом сопел и тихо постанывал этот — как его? — Алсуфьев, Павел Львович… На спине и плечах рубаха его прилипла к ранам, на ней проступили темные пятна.

Осторожно, чтобы не задеть спящего, Виктор спустил ноги с кана на глиняный пол и вышел из фанзы.

Дремавшая у порога Яга открыла глаза и тотчас снова сомкнула их. Брюхо у нее заметно округлилось со вчерашнего дня, лапы были перепачканы землей. Наевшись до отвала тем, что сама себе добыла в тайге, она, казалось, хотела сказать хозяину: «Успокойся, все в порядке». А лежавший подле нее черный песик завилял хвостом. Он поворачивал морду, испачканную кровью, как и у Яги, то к Виктору, то к ней в явном беспокойстве, не зная, кого ему почитать больше — этого незнакомого человека или красавицу Ягу.

Солнце стояло уже высоко и, пробиваясь меж ветвей, освещало тропинку, протоптанную вниз, туда, откуда доносился глухой шум водопада.

В зелено-золотой светотени треугольная крыша фанзы, крытая корой лиственницы, и ее ветхие бревенчатые стены, на стыках замазанные глиной и законопаченные мхом, весь этот домишко, такой низенький, что напоминал погребок для картошки, удивительно гармонировал с окружающей природой и настолько с нею сливался, что даже самая дикая из белок, летяга, на закате преспокойно усаживалась на его крыше, словно это была скамейка, поставленная здесь для того, чтобы ей, летяге, было где отдохнуть.