Лесное море

Ей в этот ранний час полагалось бы еще спать, но она уже выглядывала из дупла, тараща глаза на Виктора. Совсем как в тот вечер, два года назад, когда отец указал ему на нее, говоря: «Смотри, сейчас полетит». Летяга и сейчас, как тогда, вдруг повисла головой вниз. Вытянула передние лапки, растянув по бокам туловища перепонки, распласталась так, что стала похожа на кленовый лист, и бесшумно и плавно перелетела через всю полянку. Серо-бурой тенью промелькнула, как воспоминание.

Алсуфьев крикнул из фанзы:

— Витя!

И Виктору пришлось войти внутрь.

— Не спите, Павел Львович?

— Какой уж тут сон. Жжет как огнем… — Он приподнялся на локтях и охнул от боли. — Не рубаха, а панцирь какой-то. Согрел бы ты воды, братец, да попробовал отмочить струпья.

— Сейчас.

В углу стояли два кувшина из ивовых прутьев, обмазанные снаружи смесью глины и звериной крови. В одном из них еще осталось немного соевого масла, другой был пуст.

Крутой тропкой Виктор сошел на каменный порог, какое-то подобие плотины, к речке, через которую Ю перекинул две огромные ели. Речка, приток Муданьцзяна, узкой воронкой вливалась под этот мост и в облаках брызг, с грохотом, как водопад, летела вниз, на второй порог, оттуда на третий, а дальше разливалась уже спокойно по груде камней.

— Голубчик, — сказал Алсуфьев Виктору, когда тот вернулся с кувшином воды. — А не найдется ли здесь какой-нибудь жратвы?

Полулежа, он кивком головы указал на прикрытые дощечками колоды у стены.

Колоды эти были выдолблены внутри, и в них хранились запасы Третьего Ю: мука, бобы и гаолян. А на жерди, укрепленной под потолком, висели полти сушеного мяса, похожие на ремни, и связка чесноку.

— Amico mio! — воскликнул повеселевший Алсуфьев. — Поищи еще, авось найдешь и табак. Царствие небесное отдам за щепотку табаку!

Виктор обошел кан — лежанку пониже стола, занимавшую не менее половины фанзы. На кане ничего не было, кроме шкур, на которых лежал Алсуфьев, и низенькой табуретки, заменявшей обеденный стол. В углу были сложены сети, силки и капканы. На стене маленький алтарь — просто полочка, и на ней медная чашка для свеч, несколько этих коричневых свечек-палочек из бумажной массы, золотистый поясок с изречением Конфуция — и больше ничего.

— Увы, Павел Львович!

— Ну, ничего не поделаешь. Во всяком случае, огонь развести необходимо. Сверши, Витя, этот подвиг Прометея!

Через четверть часа Виктор, вернувшись с вязанкой хвороста и березовой корой на растопку (эти черные завитки, что появляются на березе там, где кора треснула, горят отлично, даже когда они сырые), увидел, что Алсуфьев сидит уже на краю кана и набивает табаком трубку с длинным и тонким чубушком.

— Где вы ее нашли?

— Над изголовьем. Меня вдруг осенило. Полез рукой за эту балку, пошарил — есть!

Не отрывая глаз от табачных крошек на своей ладони, он так бережно, как будто это были алмазы, пересыпал их в трубку из какого-то синего камня. Нижняя губа его жадно выпятилась, пальцы немного дрожали.

Услышав треск огнива, он поднял голову и принял от Виктора горящий кусок коры. Его глаза, темные, с козьим разрезом, светились благодарностью.

Затянулся глубоко, глотая упоительный табачный дым, и от наслаждения даже глаза закрыл.

— Эх, мне бы сейчас еще хоть полшарика!..

Он потер большим пальцем указательный, словно скатывая из мягкого коричневого теста сулящий блаженство шарик опиума.

Потом, очнувшись от задумчивости, посмотрел на Виктора, который разводил огонь, стоя на коленях у печки.

— А ты, я вижу, парень расторопный! И предусмотрительный. Смена белья, компас, котелок и так много патронов — ничего не забыл взять.

— Это не я, это отец позаботился, — отозвался Виктор, хмурясь.

— Тот, которого они увели? Постой-ка, я ведь в сущности еще ничего не знаю. Расскажи, как это случилось.

Виктор не отвечал.

— Ну, что же ты? «Пускай стрелу речи, раз она уже лежит на тетиве». Sсосса! Sсосса!

— Мне скакать не впору… Нельзя ли без острот?

— Извини, это вовсе не остроты, это из «Божественной комедии» Данте. Я ее когда-то знал наизусть. Папаша мой был профессор романской филологии и считался лучшим знатоком Данте. Вот откуда моя — как бы это сказать, — моя дурная привычка цитировать итальянских поэтов.

Он сидел уже рядом, наклонясь к Виктору, этот странный человек в белье, испещренном кровавыми пятнами. Темно-русая голова его уже начинала лысеть от высокого лба к темени, но по краям лысины еще лохматились густые вихры. Издали казалось, что у него на голове выросли крылышки или рожки. Было в этом человеке и что-то шутовское и что-то напоминавшее печального фавна.

— Обыкновенная история, Павел Львович. Я сдал выпускные экзамены и поехал из Харбина домой. А дома уже не было. Развалины еще дымились, и следы поджигателей были свежие. Вот я и схватил рюкзак, подсумок и ружье…

— Это отцовское?