Лесное море

От этих стихов, мелодичных и стареньких, как вальс, сыгранный на клавикордах, повеяло прошлым: они напоминали о дворце екатерининских времен, о мире, замкнутом в себе, где все так неуютно, необычно и парадно. Где прошлое не умирает — живет в мебели, легендах, портретах. С портретов смотрят придворные дамы, флигель-адъютанты, корифеи церкви. И совсем другие предки, искупающие грехи на каторге, в солдатах, а иные — отшельниками в своих кельях. Наш род — настоящий Ноев ковчег, всякой твари по паре. Кого только в нашем роду не было! Например, один из моих дядей ходил по деревням с ночным горшком. Такой у него был «пунктик». Посох, сумка с книжками для народа и ночной горшок вместо котелка. Раз напоролся он на полицмейстера.

«Откуда ты взялся у меня в уезде? Это что за демонстрация?!»

«Извините, вовсе не демонстрация, а культура», — говорит дядя и показывает ему, что в сумке только книжки, он их всем раздает, просвещает народ.

«А это что?» — полицмейстер указывает на горшок.

«Это цивилизация».

«Я с тобой серьезно говорю!»

«Я тоже серьезно. Ведь что такое цивилизация?»

Полицмейстер авторитетным тоном: «Известно что: новые времена, порядок и святая апостольская церковь».

«Ничего подобного. Цивилизация — это удобства и благовоспитанность».

И давай разъяснять, что высшим достижением цивилизации, символом ее во всех культурных странах является именно ночной горшок. Вот потому он его носит с собой и убеждает мужиков, чтобы они за нуждой не ходили за сарай. Полицмейстер слушал, слушал и вдруг как гаркнет: «Да вы с ума сошли!»

«Возможно, — отвечает дядя, — но у меня есть с чего сойти, а у вас нет».

Такой он был чудак или, может, и впрямь помешанный. А мой отец был человек вполне нормальный. Однако и у него были странности: сказывалось это в его эстетических вкусах…

В фанзе душно и дымно. Алсуфьев курит без передышки, докуривает запас махорки, найденный у Третьего Ю.

Дымит и болтает, болтает без умолку. Ему не приходит в голову, что Виктор, быть может, думает сейчас о своем отце, о том, где он теперь и жив ли еще. Да и какое дело ему, Виктору, до баловня судьбы, Льва Петровича Алсуфьева, ученого с мировым именем, парижанина по воспитанию, либерала и помещика, владевшего пятью тысячами десятин чернозема! Пусть он свое профессорское жалованье жертвовал на бедных студентов, на всякие прогрессивные цели, даже на политических заключенных — никакой в этом нет заслуги! Попросту он не знал, куда деньги девать. Вот если бы он, как Адам Доманевский, отдал товарищу, бежавшему из ссылки, свое ружье и патроны, зная, что сам остается в тайге на всю зиму и сможет кормиться только тем, что попадется в его силки — ну, тогда дело другое! Тогда можно было бы действительно считать его человеком благородным и отзывчивым…

А Павел Львович все говорил:

— …эстет до мозга костей, впечатлительная натура. Ах, если бы ты видел его на наших средах!.. Наши среды славились в Петербурге. На них бывали ученые и писатели, товарищи отца, артисты из круга мамы — мама моя была пианистка, — кое-кто из молодых, изучавших, как и я, физику. Бывать у Алсуфьевых считалось честью, доказательством, что человек что-то собой представляет. В атмосфере этих наших собраний таилось предчувствие конца. Но не жаль нам было нашей эпохи, совсем не жаль — пусть ей приходит конец, пусть грянет буря и все очистит! Над нами вечерним сумраком реяла тоска Алигьери по Vita Nuova, по новой, лучшей жизни… Блоковская тоска. Помнишь его «Равенну»? Старое средневековое кладбище…

Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя вехам грядущим счет,
Тень Данте с профилем орлиным
О новой жизни мне поет.

Болтливость Алсуфьева становится невыносимой. Он заговорил уже стихами, цитирует Блока. Ему и в голову не приходит, что кто-то может совсем не знать Блока, никогда о нем не слышал, что можно вообще не любить стихов. Даже польских.

Виктор слез с кана и, стоя в дверях, смотрит на звезды над тайгой.

Алсуфьев этого не замечает и все говорит, беседует сам с собой и с тенями прошлого. Он счастлив, что может наговориться после стольких лет молчания в фанзе Люй Циня. Ему достаточно того, что перед ним слушатель, который понимает по-русски.

— Да, мы были цветом нации, ее гордостью и культурой! И в конце концов, мы ведь были с народом, жаждали революции, новой жизни… Ну и вот пришел народ, «смиренномудрый» народ, каким его воображал граф Толстой, «стихия, все гармонично организующая», как полагал князь Кропоткин… То была действительно стихия, черт бы ее побрал! Какое-то половодье бессмыслицы и жестокости, гибель всего великого, чистого, утонченного. Необозримое царство мужичья… А белогвардейцы? Тоже хороши, но в другом роде. И ничего не осталось, amico…

Голос замирает, как вздох. Пустая тишина. Потом Алсуфьев, зевнув, поворачивается на другой бок. И опять начинает:

— А это их материалистическое мировоззрение…

Ночь светлая, полнолуние. Верхушки деревьев, окаймленные звездами, кажутся неправдоподобно близкими.