Лесное море

Первым побуждением Виктора было решительно от него отделаться. Он мог бы помчаться так быстро, что и олень бы его не догнал. Но это только укрепит подозрения Коропки, и старик станет болтать тут и там: «А знаете, милсдарь, встретил я у парикмахера Доманевского, но он от меня улизнул — скрывается, видно». Разнесется это по Харбину и может дойти до японцев. А ведь неизвестно, сколько времени ему, Виктору, придется еще оставаться в городе.

Рассудив так, Виктор после нескольких минут форсированного марша замедлил шаг и даже постоял немного перед памятником напротив собора. Высеченная на камне надпись гласила, что некий Катаров воюя в рядах непобедимой императорской армии под командой дивизионного генерала Яманита, пал смертью храбрых под Халхин-Голом в бою с коммунистами. Генерал и японские солдаты поставили этот памятник русскому товарищу по оружию.

Виктора поразила дата: двадцать третье июня тысяча девятьсот тридцать девятого года. Значит, в тот самый день, когда он хоронил убитую мать и ставил березовый крест на ее могиле какой-то русский эмигрант погиб во время разбойничьей авантюры, затеянной «непобедимой императорской армией».

Ему очень хотелось плюнуть на эту мемориальную доску. Можно ненавидеть большевиков, но повести закоренелого врага против своих соотечественников, на завоевание своей родной страны — для этого нужно быть отпетым негодяем…

Пока он стоял тут, к нему подошел сзади Коропка. Он сделал вид, будто осматривает собольи шкурки, и хотел даже их потрогать, но тут Волчок залаял на него. Коропка отскочил в сторону и уже издали попросил:

— Охотник, придержите-ка свою собаку!

— А что вам нужно?

— Соболя у вас больно хороши. Можно поглядеть?

— Глядите, только они уже проданы.

Видя, что Виктор успокоил собаку, Коропка опять подошел — так же сзади — и стал перебирать шкурки, любовно поглаживая шелковистый серо-белый мех с черной полосой посредине.

— Ну как, нагляделись?

На это Коропка сказал по-польски, тихо и укоризненно:

— Как тебе не стыдно, Витек! Не доверяешь мне, твоему воспитателю, который учил тебя от первого класса до последнего!

— Пан учитель, это не от недоверия. Дело в том, что я — меченый. Вы слышали, что на меня свалилось?

— Знаю, знаю, голубчик мой. Мы все ужасно тебя жалели.

— Так сами понимаете, пан учитель, со мною лучше не встречаться. Я не хочу навлечь на вас беду. За такое знакомство вы можете здорово поплатиться.

— Ты меня, голубчик, не стращай — мы, здешние поляки, так уж закалены, что нас ничем не испугаешь. Скажи-ка лучше, не нуждаешься ли в чем? Может, я могу тебе как-нибудь помочь?

— Спасибо, пан учитель, большое спасибо. Живу я в тайге, а там человеку не много нужно… Сюда приехал, чтобы шкурки продать, и сразу же назад в тайгу.

— А у тебя действительно есть уже покупатель?

Виктор замялся.

— По правде говоря, нет.

— Ну вот видишь! Начнешь слоняться по городу, так тебя еще япошки заметят… Нет, брат, надо где-нибудь засесть, а с товаром пусть ходит по лавкам другой. Что у тебя — только соболя?

— Не только. Есть кое-что и получше: панты. Две пары. Самый дорогой сорт — те, о которых я говорил парикмахеру.

— Шутка сказать — целое богатство! Нет, Витек, я тебя одного не отпущу — еще надуют. Надо найти честного покупщика. Постой-ка! Есть такой! Ты же знаешь доктора Ценгло?

— Думаете, он возьмет?

— Возьмет, да еще с благодарностью. У него при лечебнице есть и аптека. Притом он интересуется тибетской медициной. Я хорошо знаю, что он покупает панты. С ним можно будет сразу дело уладить. Думаю, ты в этом не сомневаешься?

Нет, Виктор ничуть не сомневался, зная характер Ценгло. Пьяница, бабник, первый безбожник в приходе — и в то же время гордость всей польской колонии, так как в Маньчжурии нет равного ему хирурга. Правда, и другого такого насмешника не встретишь. Но никто не слышал, чтобы хоть один грош из всего его большого капитала (а денег у него куры не клюют) был нажит неправедно или чтобы доктор когда-нибудь поступил с человеком нечестно. Виктор не мог не признать, что Коропке пришла удачная мысль: можно будет без всяких хлопот продать панты доктору, а из его дома сразу позвонить по телефону Петру Фомичу!

Он еще не успел сказать Коропке, что согласен, а тот уже соображал вслух:

— Но где же этот гуляка сейчас обретается? Какая из одалисок его ублажает?

Вопрос был чисто риторический, ибо Коропка сам тут же дал на него ответ:

— Он наверняка у Муси.

— Так это его одалиска?

— Extra culpam, понимаешь?

— Не очень. У меня вся латынь испарилась из головы. Впрочем, culpa значит «вина». Это я еще помню.

— А extra culpam значит «без вины». Мусю нужда заставила сойтись с доктором. Отец ее умер, профессии у нее никакой, а наш Дионис, увы, стареет и, чтобы разогревать сердце, ему уже молоденькие требуются. Муся эта — девушка интеллигентная, дочь инженера Ковалева. Может, знаешь ее?

— Нет, не припоминаю. Русская?

— Да. Это хорошо, что вы незнакомы. Ей ты будешь представлен как… Извини, забыл, какая у тебя теперь фамилия?

Виктор сказал. Коропка потер руки.

— Отлично. Значит, я приведу к ним Ваню Потапова… Ну как, охотник, по рукам?