Лесное море

Но, видно, слишком сильны были горечь и разлад в душе Тао, и она, не слушая его, продолжала:

— Не перебивай. Я знаю, что говорю. Да ты и сам все видишь. Отец скрывает от меня эту связь, снимает ботинки и в одних носках крадется к себе, чтобы я не услышала, что он возвращается от нее. Под любым предлогом удирает к ней, как мальчишка, обманывает меня, как будто я его жена! Вот и сейчас он, конечно, у нее. Сказал, что идет к Коропке, потому что ты, очевидно, засиделся у него. Нет, это становится уже невмоготу! И это для него унизительно, мучает его. Ох, я бы эту женщину на части разорвала!

— Не понимаю. У доктора, насколько мне известно, и раньше бывали всякие… гм… увлечения. И они же тебя не огорчали?

— Тогда было другое. А это — любовь.

— Допустим. Ну, и в чем же трагедия? Он любит Мусю, но и тебя ведь любит по-прежнему, как отец. Это совсем разные чувства.

— Неправда! Не нужны мне эти крохи! Чужие объедки!

— Это вырвалось у Тао так страстно, что она сама испугалась. И, замолчав, отошла к окну.

Казалось, она сейчас разразится слезами или смехом. То и другое было одинаково возможно.

Но неожиданно для Виктора она сказала негромко и медленно, словно через силу:

— Любить — это значит хотеть, чтобы кто-то был всегда и во всем тебе близок и все дела и мысли были общие. И этим я с ней делиться не хочу.

— Ну, знаешь, это очень странно, просто ненормально. Чудишь ты, Тао!

— Может быть. Мое детство, вся моя жизнь были ненормальны… Дай договорить. Надо же мне наконец душу отвести. Не в том дело, что я, хозяйка дома, теперь должна буду ей уступить свое место. Мне это, ей-богу, безразлично. Но до сих пор мы с отцом были самые близкие люди и каждый из нас был другому нужнее и дороже всех на свете… Это во мне говорит не истерия, Витек, а мое сиротство. Мы крепко держались за наш дом, он должен был нам заменять отчизну. Наша любовь была настоящей дружбой, и жили мы с отцом на равной ноге, как любящие товарищи. А теперь он все поверяет какой-то чужой женщине и при ней забывает обо всём. Обо мне тоже. Только с ней советуется. Может, спрашивает у нее совета, как поступить со мной? Нет, прежней любви ко мне и в помине нет! Я просто ему мешаю. Уеду — тогда он на ней женится и опять станет самим собой. Может, она даже родит ему дочь… Что ж, это естественно!

— Ох и путаница же у тебя в голове. Однако надо найти какой-то выход.

— Я уже нашла. Уеду с тобой.

— Но послушай, Кабарга…

— Ничего не хочу слышать!

— Пойми же, Кабарга, я еду не в международном спальном вагоне! Кто знает, какие еще меня ждут передряги. Может, придется нелегально перейти не одну границу, раньше чем я доберусь до своих. Это во-первых. А во-вторых — война! Что тебе делать на фронте?

— Я умею делать перевязки и могу быстро выучиться всему, что должна знать медсестра. Я умею водить машину, стрелять. Для здорового человека, если он захочет, всегда найдется на войне дело. А я здоровая и сильная. Не думай, что только Ашихэ вынослива, как дикая кошка. Поверь, Витек, у тебя не будет со мной никаких хлопот.

— В зтом я и не сомневаюсь. Если я против, то только оттого, что боюсь за тебя. — Для меня война развяжет все узлы. Кроме всего того, что я тебе рассказала, ты прими во внимание атмосферу, в которой мы живем, и согласись, что я права. Здесь все — временное. В Харбине наши до самой смерти живут «пока», не по-настоящему, забившись каждый в свой угол, потому что такова жизнь в изгнании. В изгнании, так они говорят, главное — притаиться и выжить, чтобы целым и невредимым вернуться когда-нибудь на родину. Нет! Отчизну либо имеешь от рождения, либо ее надо завоевать! И я не могу так жить — между Китаем и Польшей. Мне нужна родина, слышишь?

В прихожей тихонько открылась дверь. Крадущиеся шаги вдруг замерли, когда скрипнула половица.

— Вернулся. Сейчас скажет, что, к сожалению, у Коропки тебя не застал.

— Лучше избавим его от таких объяснений. Ступай к себе, и я тоже сейчас скроюсь… Покойной ночи.

Он ушел в свою комнату, чувствуя, что совесть его не совсем чиста перед Тао, но радуясь, что наконец останется один. Наедине с Багорным. Ибо, если Багорный жив, значит, он и есть Петр Фомич. И завтра разговор у них будет совсем другой. Надо начать его так: «Александр Саввич, вы над нами здорово подшутили. И я этого финала ждал два года и восемь месяцев…»

ОРУЖИЕ ТАНАКА

Атмосфера за завтраком была гнетущая, как перед грозой. Все ели так, словно еда была пресная и без всякого вкуса.

Виктора удерживала тут только вежливость, иначе он давно бы умчался в город, хотя до свидания с Багорным оставалось еще целых два часа.

Тао сидела хмурая и бледная, под глазами у нее залегли синие тени. Доктор заговаривал с Виктором, пытаясь нарушить тягостное молчание, в котором назревало что-то недоброе.

— А эти «представители торгово-промышленных кругов» добрались-таки до Яманита. Не могут жить без тяжелой воды! Вчера они уже нанесли ему визит.

— Вот как! — вяло отозвался Виктор только для того, чтобы поддержать разговор.