Лесное озеро

— Немки чужды душе славянина. У вас снаружи — цирлих-манирлих, а внутри — ложь. Вы не обижайтесь. У вас все размеренно и осторожно. А по-моему, коли так, то так, а то и ребенка об пол…

Она с беспокойством смотрит на темнеющую воду.

— Гребите скорее.

— Как могу, так и гребу.

Она, дрогнув бровями, потупляет глаза и перебирает пальцами кружева рукавов.

— Не сердитесь, Марк Павлович, я вам ничего не сделала дурного.

Он угрюмо замолкает.

— Эм-ма! — слышится издалека мужской голос. — Эм-ма!

Она не отзывается.

— А когда ваша… ваша жена приедет?

— Скоро. Точно не знаю.

Эмма Гансовна со вздохом говорит:

— Ужасно быть связанным с нелюбимым человеком.

— Спущу ее с лестницы, тогда узнает, где раки зимуют! — угрожающе произносит Марк Павлович.

— Эм-ма! Эм-ма! — кричит вдали управляющий.

Они подплывают к деревне. Эмма Гансовна выходит на берег первая, Марк Павлович втаскивает челнок и догоняет ее.

На валу их встречает управляющий и раздраженно заявляет жене:

— Das ist unbescheiden! Что-нибудь одно, Эмма, — или веселиться на пикнике или ездить на лодке.

Она плотно сжимает пунцовые губки. Марк Павлович испытывает враждебное чувство к мужу — деревянный чурбан! Неужели этому неуклюжему, пахнущему сапогами и потом мужлану принадлежит грациозная Эмма!

Он поднимает валяющийся на земле прут, хлещет по зеленым побегам елок.

Отец Аввакум спрашивает Эмму Гансовну:

— Куда вы пропали? Беглянка! Муж весьма беспокоился… Ха-ха! Чайку не желаете ли?

Она отказывается. Марк Павлович откупоривает бутылку пива и пьет. «Скажет Эмма, что я ее целовал или нет?» — тревожит его сомнение.

— Сыграй, батя! — обращается он к отцу Аввакуму. — Вышиби слезу из меня…

Отец Аввакум берется за скрипку. Но не печалью, а буйною радостью пролетает песнь по древнему городищу, как весть о торжестве жизни над смертью. Живи, пока живется; люби, пока любится! — мудрость ясна. «Эмма не скажет никому!» — уверенно думает Марк Павлович. Ему приятно, что между ним и златокудрою женщиной есть маленькая, красивая тайна. «Она не скажет, не скажет никому!»

…Солнце закатилось и, как боевой петух, раскинуло по небу вырванные с кровью перья.

— А не пора ли, господа, и домой?

— Да, да.

— Погуляли!

— Лука! — кричит управляющий. — Закладывай лошадей, а Сидор пусть за самоваром придет да за вещами.

И вот — все спускаются обратно с древнего городища: впереди Лука с самоваром, за ним участники пикника. На валу остаются пустые бутыли и корзины из-под уничтоженных припасов.

Марк Павлович садится в тарантас с отцом Аввакумом и с Эммой Гансовной. Управляющий едет в другом тарантасе с помещицами.

— Трогай!

Лошади бегут бодро, бубенцы на дугах весело позвякивают.

— Вам не холодно? — тихо спрашивает Эмму Гансовну Марк Павлович, когда в полях темнеет, а с реки наползают туманы.

— Нет, ничего.

— А то можно чем-нибудь прикрыться…

— О нет! Не надо.

Отец Аввакум, убаюканный ритмическим бегом лошади, дремлет, облокотись на спинку тарантаса. Туман по полям колышется — ходит стеной.

Возница настегивает коня. Задний тарантас сильно отстает, даже не слышен топот лошади.

Плечо Эммы Гансовны прикасается к плечу Марка Павловича, он ощущает его мягкость и теплоту, — наверное, оно золотистое, как ее брови; голубоватое, как ее глаза.

— Вам холодно, Эмма? — вторично спрашивает он.

Она молчит. Он берет с ее колен ее милую, маленькую руку и целует. Она позволяет ему.

— В женской душе можно заблудиться, как в этом тумане. Не правда ли, Эмма? Но именно это и влечет к женщине мужчину. Я сижу рядом с вами, и я не узнаю вас… Но мне хорошо.

— Мне тоже! — шепчет она; он, забыв всякую осторожность, целует ее в губы.

Отец Аввакум шевелится; Эмма, крепко сжимая руку Марка Павловича, отстраняется от поцелуя.

Туманы медленно расползаются, бубенцы гремят звончей; двурогий месяц выплывает из-за леса. Утомленная за день земля дышит истомою и теплом.

Вдали белеет колокольня сельской церкви. Отец Аввакум просыпается:

— Никак подъезжаем?

— Да.

— Хэ!.. А мне приснилось, будто бегу я по накрытому столу и оставляю на белой скатерти грязные следы. К чему бы то, врач?

— К несварению желудка! — отвечает Марк Павлович. Отец Аввакум добродушно хохочет.

Тарантас въезжает в село.

2

В селе пять лавок да две церкви: летняя — деревянная, зимняя — каменная. Погост около зимней — и стоит там, возвышаясь над покосившимися мужицкими крестами, склеп рода дворян Ворониных. Он сделан пирамидой, штукатурка опала, обнажились кирпичи, дубовая дверь раскололась. Вершина пирамиды покрыта мхом, а по бокам — в расщелинах — выросли кудрявые березки.

За погостом — широкая дорога. Она ведет мимо бывшего имения Ворониных, ныне принадлежащего купцу. Имение обнесено высоким плетнем, с дороги виден покрытый зеленою ряской пруд и плещущиеся в пруде утки.

Вокруг села безлесные поля; среди зеленых холмов извивается река; ничем не сдерживаемый звук далеко разносится по сторонам: вечером, когда от деревни к деревне идут парни, их голоса отчетливо слышны на полверсты.