Лесной царь

— Ты, Джюрица, — сказал стоящий рядом такой же, как и он, паренек, — конечно, парень что надо, но знаешь, брат, отец твой был, да простит его господь, малость того…

И только Джюрица, вспыхнув, готов был затеять ссору, как священник сказал:

— Ну, а Джюрица пусть несет церковное звонце.

Джюрица выбежал вперед, приложился к поповой руке и направился к пономарю Обраду, чтобы взять у него большое звонце, которое, пока церковь не приобрела колокол, созывало набожных христиан на молитву, а ныне служило лишь во время литий.

После хоругви ребята больше всего добивались либо звонца, либо кадила, иконам же хоть и отдавали должное — особенно той, что висела в сельской управе, — радовались не так.

Наконец священник вручил одному кадило, другому церковную икону, а староста с правленцами избрали кого-то своего нести образ из управы — вознесение спаса. Роздали и прочую необходимую для литии утварь. Помолившись перед общинным записом[3], крестный ход двинулся. Когда священник прочитал ектенью, а Обрад тонким голосом громко пропел аминь, староста крикнул:

— Молитесь, люди!

И юноши, всяк на свой голос, дружно воскликнули:

— Господи, господи, помилуй нас!

Впереди несли крест и хоругвь, за ними звонце, потом церковную и общинную иконы, а далее шли по двое в ряд и несли — кому что досталось: кто икону, кто свечу, кто хлебные колосья или пучки чеснока. Священник ехал верхом на лошади между Обрадом и мальчиком с кадилом. Вслед за ними важно шествовал полный достоинства староста, он следил за порядком, и особенно за тем, чтобы непрестанно поминали господа. Позади, согласно обычаю, вразвалку шел помощник старосты.

Радостью, подлинным душевным удовлетворением и набожностью светились лица. Один лишь Джюрица выглядел задумчивым. С той самой минуты как до его ушей долетело подлое оскорбление Сретена, Джюрицу охватило мрачное уныние. Правда, он обрадовался звонцу и поспешил ухватиться за него, боясь, как бы староста снова не запротестовал; однако смута в душе не прошла и тогда, когда крестный ход двинулся и ясные переливы его звонца огласили мирные приречные огороды и дикие голые скалы. Руки его с силой, но совершенно машинально раскачивали колокол на деревянной ручке, мыслями же он был далеко от этой церковной процессии. Люди величали господа, шагали, перепрыгивая через ручейки, канавы, изгороди. Джюрица делал то же самое, не переставая звонить ровно и сильно, но монотонный звон завораживал его и уводил в царство грез… Крестный ход останавливался перед записом; поп и Обрад пели положенную молитву, обновляли запис, и все трогались дальше. Джюрица снова принимался раскачивать звонце и погружался в раздумье…

А размышлял Джюрица о нанесенной ему обиде. Он знал, к кому относился этот намек о яловице. Его отец, умерший десять месяцев тому назад, то и дело сидел «под следствием» и постоянно препровождался в уездную управу из-за каких-то шкур, которые находили на их чердаке. Джюрица отлично знал, откуда берутся эти шкуры, ведь он вместе со всеми домашними ел и жаркое и янию[4], приготовленную из откормленных яловых овец. Однако разве его в том вина и разве это преступление? Ведь у них на дворе хоть шаром покати, а отец частенько ему говаривал, что грех не попользоваться тем, «что само в руки плывет». Только, предупреждал отец, нужно крепко остерегаться чужого глаза, потому как «не пойман — не вор!». Иными словами: не тот вор, кто крадет, а тот вор, кто концы не хоронит. Вся суть в этом «не пойман» и состояла, то есть совершай кражи и прочие «дела» как можно осмотрительней.

С такими понятиями о морали Джюрица вступил в жизнь. Он принимал это как закон, которым руководствуются все. Потому-то его и удивило напоминание о яловицах. Не будь звонца, вспыльчивый и крутой нравом юноша натворил бы бед! Но священник умиротворил его сердце… Странное это сердце: радуется звонцу на литии и одновременно размышляет о яловицах!..

Погрузившись в думы, Джюрица не замечал, куда идет и что вокруг него происходит. Лишь когда процессия подходила к какому-нибудь богатому дому и хозяйки выносили по нескольку мисок молока, Джюрица, позабыв обо всем, хватал самую большую и выпивал до последней капли. И потом снова думал, раздумывал и, наконец, пришел к заключению, что все эти парни хуже его и ненавидят его лишь потому, что он бедняк. Так рассуждая, он обошел все сельское урочище и вернулся с крестным ходом к управе.

Прослушав здесь снова положенные молитвы, люди уселись наконец возле записа за низкие столы — совры. Каждая семья имела свой стол: четыре вбитых в землю и соединенных перекладинами столба с приколоченными к ним двумя широкими досками, на которые подавалась еда; вдоль столов устанавливали длинные скамьи. Богатые семьи воздвигали над соврой крышу, а позади скамей втыкали кукурузные стебли, отчего все сооружение смахивало на хлев. Приятно было видеть купу таких хлевов близ церкви либо, если церковь далеко, возле управы, полных веселящимся людом, который собрался вместе справить праздник…