ЛЕСНОЙ ЗАМОК

И вот в образе Дитера я и провел в 1938 году в Граце изыскания на тему о подлинном отце Алоиса Гитлера. И установлением того факта, что таковым является Иоганн Непомук, я был обязан информации, полученной прямиком от Маэстро, так что в качестве офицера СС, разумеется, не имел возможности указать Гиммлеру ее источник. В особом отделе IV-2a, как и в любой другой разведывательной организации, существовал обычай верить друг дружке на слово, так что доказательств от меня не потребовали бы, однако я был обязан доложить Гиммлеру, как именно мне удалось их найти, а значит, сфабриковать историю, в которую он мог бы поверить. К тому же, хотя мне самому уже было известно, что Гитлер не еврей, убедить в этом и Гиммлера, не раскрывая источника, не представлялось возможным. Следовательно, историю (и источник) предстояло сфабриковать, прибегнув к тому, в чем Хайни превосходно разбирался и сам, то есть к свидетельским показаниям.

Разумеется, все было на самом деле далеко не так просто. Тогда, в 1938 году, я не столько знал наверняка, сколько чувствовал, что когда-то знал всю правду по этому вопросу, тем самым я хочу сказать, что Маэстро давным-давно завел обычай вычеркивать из памяти своих бесов ненужные воспоминания, чтобы не нарушать раз навсегда заведенный порядок в подвластной ему части мира. Тем не менее должен отметить, что воспоминания, которые запрещено сохранять, служат нам — пусть и в заметно приглушенной форме — руководством к действию.

Я упоминаю это вполне заслуженное ограничение, потому что вопрос о наличии или отсутствии в жилах Алоиса еврейской крови всплыл совершенно внезапно.

Он пришел в ярость. Гнев на Иоганна Пёльцля вскоре сменился пожизненным, как представлялось самому Алоису, отвращением — впоследствии он радостно встретит известие о том, что старик наконец отдал богу душу, — а вот возмущение Алоисом-младшим вспыхнуло с новой силой.

Разговор с Кларой поднял у него в душе такую бурю, что ночью — впервые за все годы супружества — он поднялся с постели, в которой они спали бок о бок, оделся, принялся расхаживать по комнатам, попробовал было уснуть на кушетке, а когда это не получилось, попытался сделать то же самое на полу, и в итоге они оба, разумеется, не сомкнули глаз.

Клара понимала, что ей это еще припомнят. Не говори ни слова, внушала она себе. Больше никогда не затрагивай этой темы.

Хотя я не могу судить об этом с уверенностью бесов, одновременно являющихся докторами медицинских наук, рискну все же предположить, что рак, от которого Клара умерла в 1908 году, пустил этой ночью первые серьезные щупальца.

Слишком много всего обрушилось на нее сразу. Ей пришлось разувериться в мысли, с которой она носилась долгие годы. Считая, что ее дети, будучи вместе с тем и детьми Аяоиса, являются на четверть евреями, она полагала, что в силу этого у Адольфа, Эдмунда и Паулы больше шансов на то, чтобы не умереть еще детьми. Потому что, если она и питала какое бы то ни было предубеждение против евреев (а она не могла бы поручиться в том, что хотя бы раз в жизни видела настоящего стопроцентного еврея), из всех страшных историй об их прегрешениях, которых немало рассказали ей родня, подруги, даже приказчики в лавках, она вынесла одно: евреи умеют выживать даже в самых невыносимых условиях. Как их все не любят, а ведь ничего не могут с ними поделать! Кое-кому из них удается даже разбогатеть! Втайне (да и кому бы она осмелилась рассказать об этом?) Клара всегда радовалась тому, что у нее трое живых и здоровых детей и жизнью своей, не говоря уж о здоровье, они обязаны частично струящейся в их жилах еврейской крови.

Раннюю смерть Густава, Иды и Отто она относила на счет крови Пёльцлей. А вот Адольф взял да выжил, а вслед за ним — Эдмунд, а вслед за Эдмундом — Паула, о добром здравии которых она еженощно молилась перед отходом ко сну.

А теперь от ее всегдашней уверенности и следа не осталось. Если эти трое и выживут, то отнюдь не благодаря своему частично еврейскому происхождению. Этого преимущества у них больше нет.