ЛЕСНОЙ ЗАМОК

Но волосы у него оставались чистыми. Значит, он во сне в эту кучу все-таки не свалился. Если бы Алоис верил в Судьбу, ему следовало бы возблагодарить ее, но он преспокойно обошелся без этого. И, может быть, не зря. Потому что, когда в начале одиннадцатого, изрядно посвежев после сна, поднялся на вершину последнего из холмов, то увидел, что метрах в десяти от входа в его дом неистово бушует пламя.

Ночь была безветренной, иначе наверняка сгорел бы и сам дом Гитлеров, но все три «лангстротта» превратились в кучки золы и куда-то пропали пчелы, не считая тех десятков тысяч бедняжек, которые сгорели заживо, превратившись в микроскопическую труху. В доме, пусть и не тронутом пожаром, отчетливо пахло гарью.

Клара встретила мужа. Если она и плакала, то к моменту его возвращения превратилась в столь же сухую, скрипучую золу, как и все три улья. Помимо гари в воздухе густо пахло медом — так густо, что начинало саднить в горле.

Алоис все понял. Жена никогда не простит ему того, что в эту ночь — худшую из ночей в ее жизни — он ухитрился напиться так, что от него еще издали несет пивом.

Медленно, деталь за деталью, она выложила мужу все, что произошло в его отсутствие. Алоис-младший умчался на лошади и не возвращался, пока не стемнело. Все уже легли и спали или делали вид, будто спят, но, конечно, ужасно боялись его. Он собрал вещи, сложил в мешок, приторочил его к седлу и умчался вновь.

Но всего полчаса назад, когда все в доме решили было, что они в безопасности, завыл Спартанец. И не унялся до тех пор, пока Клара, встав с кровати, не выглянула наружу. Но к этому времени пес прекратил выть и только легонько поскуливал — как щенок. Заржал Улан, и Алоис-младший помчался прочь. А минуту спустя начался пожар. Клара почти сразу же сообразила, что именно происходит. Ади, как мечущийся олень, подбегал то к горящим ульям, то к дому. «Это он поджег! Керосином! — кричал Ади. — Я знаю! Всё как раньше!» И мальчик то смеялся, то плакал, не понимая, разразилась ли катастрофа или произошло еще одно грандиозное всесожжение.

Клара с Анжелой делали что могли, то есть выливали ведра воды на ближайшую к горящим ульям стену. В отсутствие в доме мужчины о чем-нибудь большем нельзя было и помыслить.

Они даже сумели расслышать, как замирает вдали стук копыт Улана. Алоис умчался навсегда. Разве не отрезал он себе все пути к возвращению? Ей кажется, что отрезал. Перед самым отъездом он успел отравить Спартанца. К тому времени как Алоис-старший вернулся домой, пес уже издох.

Книга десятая ЧТИТЬ И СТРАШИТЬСЯ

1

Письмо пришло в августе. После этого об Алоисе-младшем больше не слышали. Съездив в Линц, Алоис-старший узнал, что блудный сын сбыл Улана за полцены, но и этих денег вполне хватило бы, чтобы добраться до Вены и продержаться там, пока не подыщешь работу.

Теперь Алоис-старший частенько выходил под вечер на прогулку тем же маршрутом, каким воспользовался его сын, сбежав в Линц. Доходил до старого пня, ставшего отныне его любимым лесным седалищем, садился на него, слушал птичье пение.

Восседая на обрубке некогда благородного дуба, он оплакивал утраченных пчел и фантазировал на тему о том, как возвращается тем роковым воскресным вечером достаточно рано, чтобы погнаться за юным всадником в лесной чаще. Эти фантазии преследовали его все бесконечно долгое лето, на протяжении которого он грустил по всему, что считал навсегда ушедшим, и по многому другому, чему, однако же, не мог подобрать хотя бы названия.

Так прошло лето. Он нанял работника, который помог управиться с сенокосом. Он спрессовал сено в кипы и продал его в Фишльхаме. Поскольку пчел у него не осталось, можно было не опасаться роения; не затруднять себя расчетами запасов необходимой на зиму подкормки; не проверять, все ли благополучно в каждом из ульев; не прикидывать, сколько пчел умерло, а сколько родилось и не возникло ли в колонии естественной убыли населения; не тревожиться о возможном вторжении мыши; не раскидывать по ветвям сетку, предохраняющую от птиц; не взвешивать ульи; не замерять количество собранной рабочими пчелами пыльцы на предмет достаточного обеспечения всей колонии протеином. Не надо было определять местонахождение королевы. Не надо было даже красить «лангстротты». Со всем этим было раз и навсегда покончено.

Сидя на пне однажды под вечер уже в самом конце лета, он почувствовал, что какая-то черта пройдена, его скорбь утратила ядовитый привкус, и сказал себе: «Я рад, что мне больше не о чем и не о ком заботиться. Я любил своих пчел, но погибли они не по моей вине».

Как раз в это время я не мог уделять ежедневного внимания семейству Гитлер. Вроде бы они еще какое-то время прожили в Хафельде. Но меня это не интересовало. Одно из моих самых развитых, чисто интуитивных умений заключается в том, чтобы чувствовать, когда подопечные мутируют в ту или иную сторону на высокой скорости, а когда, напротив, остаются в виртуальном смысле инертными.