Лесной замок

В день отъезда из «Поммерхауса» Алоиса, однако же, посетила некая чрезвычайно нетипичная для него мысль. О том, что он избранник судьбы и та припасает для него великое будущее. Должен уточнить, что, размечтавшись о великом будущем, Алоис имел в виду должность главного таможенного инспектора в столице провинции, городе Линце. Кстати, судьба и впрямь уготовила ему этот пост, правда, произошло это позже. А пока суд да дело, ни в коей мере не суеверный (пока это не касалось лично его), Алоис счел уместным перебраться из гостиницы на съемную квартиру в доме по Линцерштрасе. Они с Кларой давно уже говорили о том, что хорошо бы обзавестись более просторным жилищем, и вот, пожалуйста. Конечно, здесь не было «гарема» на чердачном этаже, но Алоис не сомневался в том, что ему не дадут пропасть. Он присмотрел женщину, живущую на полпути из трактира в жилой дом на Линцерштрасе. Конечно, это означало новые расходы — женщине необходимо время от времени делать подарки, — зато квартплата оказалась достаточно низкой. Дом был весьма убогим.

И тем не менее Алоис отчаянно боролся с собой, чтобы не влюбиться целиком и полностью в собственную жену. Она сводила его с ума. Будь муравьи подобны пчелам и имейся у них своя, муравьиная, матка, Клара непременно оказалась бы такой маткой, потому что она заставляла все его тело чесаться, яички — гореть, сердце — бешено колотиться в груди, а все потому, что ночами лежала, холодная как лед, на своей половине постели. Поневоле он вспоминал о том, какими влюбленными глазами смотрела она на него свадебным вечером. На ней тогда было темно-красное шелковое платье с белым атласным воротничком (вот и вся белизна, которую она позволила себе на правах беременной невесты), а волосы она завила, и несколько золотых прядок ниспадали на белый лоб. К груди она тогда приколола единственную драгоценность, которая у нее имелась, — стеклянную гроздь мелкого зеленого винограда, выглядящего достаточно натурально для того, чтобы мужчине захотелось отщипнуть ягодку-другую. И, наконец, ее глаза — уж они-то тогда точно не лгали! Теперь ему приходилось бороться с собой, чтобы не влюбиться в женщину, ведущую самое образцовое хозяйство во всем Браунау, исключительно ради него и трех его детей (двое из которых не были даже ее кровиночка-ми!); в женщину, которая на людях обращалась к нему столь церемонно и трепетно, словно он был государем императором; в женщину, которая никогда у него ничего не требовала и ничем не попрекала; в женщину, которая не лезла в его финансовые дела; в женщину, у которой до сих пор имелось лишь одно приличное платье (то, в котором она щеголяла на свадьбе), и при всем при том в женщину, которая, если он дотронется до нее хотя бы пальцем, тут же этот палец ему и откусит. Он размышлял над тем, не связано ли это с разницей в возрасте. Жалел, что женился на ней — надо было отдать ее в монастырь. А кожа все равно чесалась при одной мысли о том, как она не допускает его до себя.

Выпивая по вечерам в трактире, Алоис старался добрать самоуважения. Его нелюбовь к церкви стала к этому времени главной темой застольных разговоров. Дома он запасался дополнительной информацией, почитывая антирелигиозную книгу, раздобытую у местного букиниста, Ганса Лицидиаса Кернера, с коим он частенько пил пиво. И хотя книготорговец явно предпочел бы беседу на светские темы (правда, выражал он это, на свой ученый лад, лишь подчеркнутым молчанием и эпизодическими кивками), само его присутствие — умное, гладко выбритое лицо (ни бородки, ни усов, однако же пышные бакенбарды), крошечные очки на носу и остатки благородных седин на полуоблысевшей макушке (одним словом, внешне он смахивал на Шопенгауэра, пусть и отдаленно) — придавало резким антиклерикальным высказываниям его постоянного покупателя дополнительную силу; так, по крайней мере, казалось сослуживцам Алоиса по таможне. И пусть никого здесь нельзя было назвать человеком набожным («Кому охота, чтобы его кастрировали!» — так большинство из них относилось к соблюдению заповедей), были они как-никак чиновниками на государственной службе. Так что им становилось несколько неуютно, когда в их присутствии издевались над такой престижной и статусной институцией, как святая Римско-католическая церковь.

Но Алоису было на это наплевать. Он бесстрашно рассуждал о собственном бесстрашии:

— Если и существует какое-нибудь Провидение, кроме августейшей воли императора Франца-Иосифа, то лично мне с ним сталкиваться не доводилось.

— Алоис, не все зависит от человека, пусть и облеченного властью, — осмеливался возразить ему непосредственный подчиненный.

— Ты, конечно, о таинствах? Таинства, таинства, повсюду таинства, все заперто на ключ, а ключ в руках у церковников — так, что ли?

Слушатели натужно посмеивались. Но Алоис вспоминал о Кларе и о том, как ее богобоязненность кладет ему в протянутую руку камень. Нет, он размелет этот камень в крошку, в труху, в пыль!