Лесные качели

— Разумеется, сначала я постараюсь избегнуть удара, но потом, конечно же, заинтересуюсь, чего это он бросается.

— И окажется, что он бросил камень только для того, чтобы привлечь твое внимание. Другого способа заявить о себе он не знает.

— Ну, в таком случае я дам ему по шее.

— А ему только того и надо.

Помолчали.

— Ага, — догадался я, — это тебя Фаддей поднатаскал.

Она неопределенно пожала плечами. Мол, думай как знаешь.

— Но ты мне не ответила еще на один вопрос. Почему ты не пошла за меня замуж?

— Ничего бы из этого не вышло, — серьезно сказала она. — Ты идеалист-мечтатель, ты всегда мечтал о семье в чистом, идеальном виде. Твоя мечта стояла между нами, ты не хотел знать и любить меня живую, конкретную, а все мечтал меня переделать, подогнать под свои идеалы. Детдомовцы всегда такие, слишком много надежд и мечтаний связано у них с семейной жизнью. Дети не выбирают себе мать и отца — это данность, и жена — это тоже в какой-то мере данность, судьба. Я тогда еще заметила, что тебя не устраивает ни один семейный уклад. И меня ты никогда не знал, не понимал и не любил; слишком ты любил свою мечту, свой идеал женщины. Да ты бы не вынес ни одного дня обыденной семейной жизни. К тому же ты очень красив, ты не можешь быть частной собственностью, ты — достояние общества. Оставайся лучше навсегда холостяком, сохрани свои идеалы в чистом виде… На, возьми свои песочные часы!

И она вручила мне песочные часы и направилась к выходу. Я мысленно проводил ее до дверей, но дальше не пошел, остановился на пороге. Поглядел на себя в зеркало и стал поджидать Фаддея. Он тоже не заставил себя долго ждать.

И пока Фаддей играл песочными часами, я изложил ему суть нашего разговора с Полиной.

— Нет, — сказал он. — Я не помогал ей хоронить Поленова. И не вакуум его душа, а скорей запущенная, заброшенная свалка, в которой уже не наведешь порядка — все одичало, заржавело и заросло сорняками. А хоронит она его и бесится, и мы все бесимся потому, что не можем проникнуть до конца в тайну иной человеческой жизни. Слиться с себе подобным мы практически не можем. Чужое существование для нас непостижимо, и все попытки безнадежны. Мы ломаем себе шею в этих попытках, а потом замыкаемся в себе, почитая свою жизнь превыше всего и реальным — только мир нашего восприятия… Надо вернуть себе детскую реакцию на мир, это возможно при полной отдаче, при полном растворении в жизни, вечном, ежесекундном контакте. Для этого нужны смелость, честность и мужество.

— Но вот ты тоже считаешь свою точку зрения единственно верной, — перебил я.

— Я не исключение, — согласился он. — Но я уже многое расчистил в своей запущенной душе.

— А другим ты не хочешь помочь? — спросил я.

— Отчего же, — сказал он. — Хоть сейчас. Начать надо с дыхания. Для начала отучись дышать ртом, есть у тебя эта скверная ленинградская привычка.

— Но она не самая вредная из моих дурных привычек, — усмехнулся я.

— А ты хочешь начать с самой вредной? Вот и надорвешься. Кишка тонка. Одного намерения и желания мало, надо еще уметь и знать пути, как с ними бороться.

— Значит, ты утверждаешь, что начать надо с дыхания?

— Твоя глупая ирония тебя погубит, — рассердился он. — Если не умеешь даже правильно дышать, то на что ты способен? Куришь вот еще! Тебе от природы дана такая красота, и как ты с ней обращаешься? Глупо, бездарно и пошло!

И он ушел разгневанный.

…Я вертел в руках песочные часы. Время струилось золотой змейкой… Жизнь продолжалась… Еще не поздно было получиться правильно дышать… и видеть… и слышать… и любить.

В последний раз он пришел ко мне глубокой осенью…

Уже месяц, как мы не видели солнца. Небо было таким тяжелым, что город будто опустился под его давлением. Только к полудню за окнами рассветало, но лучше бы не рассветало совсем — такой мерзкий, промозглый студень висел в воздухе. Жили при электричестве, если можно назвать жизнью это апатичное прозябание. Дышать и то казалось утомительно.

Но то воскресное утро выдалось неожиданно свеженьким и чистеньким. Ночью подморозило. Выпал реденький снежок, и даже выглянуло солнце. Было оно какое-то жиденькое и слабенькое, будто искусственное, но тем более нежное и трогательное. Его редкие голубовато-розовые лучи приласкали и оживили совсем было оцепеневший город, и он расправился, надменный и прекрасный, воскрес и застыл в этом бледном нежном сиянии, как перед объективом.

Я вышел было пройтись, но очень быстро устал, продрог и поспешил вернуться. Городу в этом призрачном неверном сиянии было красиво и просторно, но человеку одиноко и зябко.

Когда я вернулся, Поленов сидел в моей комнате на подоконнике. Он был в пальто и шапке и на розовом фоне окна выглядел особенно темным и громоздким. Он вертел в руках шар с рыбками и в то же время рассматривал пространство за окном.

Мне припомнились все те, кто брал в руки этот шар, и характерный жест каждого…

— В такую погоду хорошо сидеть перед топящимся камином, — сказал он.

— У шефа есть камин, — сказал я.

— Он его топит?

— Не знаю, не видал.

— Навряд ли ему бывает холодно.

— А тебе холодно?