Лесные тайны

— Не бойсь, не задерет! — озорно откликнулась другая, и девушки звонко расхохотались.

Через час изба преобразилась. Годами не мытые окна заиграли солнечным светом; всё деревянное — стол, пол, скамья, табуреты, — выскобленное ножом, свежо забелело чистым деревом. До медного жара оттерли самовар, убрали посудную полку бумажными кружевами; выставили никогда не выставлявшуюся зимнюю раму, распахнули окно, и прокоптелая затхлость уступила место вольному лесному духу.

С деревянной самодельной кровати стащили всю рухлядь. Слазали на сушило, набили длинный мешок пахучим сеном, устлали белой простыней, прикрыли лоскутным одеялом, на подушку натянули розовую свежую наволочку, а над кроватью растянули по стене дорожкой широкий, домотканый рушник с оранжевыми петухами.

Вечером вернувшийся из леса Василий застал постояльцев за самоваром.

— А мы, тебя не дождавшись, чаевничать решили, — словно оправдываясь, проговорила сидевшая за самоваром.

— Да ты што уставился? Иди помойся, да за стол, — сверкнув зубами, прикрикнула она на лесника.

— Нас трое, а он один — испужался, — засмеялась другая.

— Озорные вы, — махнул рукой Василий и шагнул на крыльцо к рукомойнику.

Разливавшая чай подвинула ему табуретку и спросила так просто-домовито, будто всегда вот так-то и сидела здесь за самоваром и управляла чаепитием:

— Тебе пожиже ай как?

— Наливай, — пробурчал он, не поднимая головы, и потянул руку за баранкой. Попробовал было откусить, не осилил, ухмыльнулся — топором бы ее.

— А ты помакай — обмякнет.

— Ничего, управимся. — Положил на ладонь, нажал, баранка хрупнула и рассыпалась.

— Эк тебя господь силенкой наградил, сердешный! — повернулась к нему девушка за самоваром.

— Как тебя звать? — строго обратился к ней Василий.

— Девчата кличут Фешкой, а поп окрестил Ефросиньей.

— Стало быть, Фрося. Ну, а меня, значит, Василий.

Так поселилась с двумя подружками у Василия Фрося.

Через три недели пошел моль. Все занялись скатыванием с берега в реку бревен. По мере того, как все меньше и меньше оставалось несплавленной древесины, все больше и больше уходило людей к низовью, к запани, где связывали бревна в плоты.

Наступила пора отправляться и Васильевым квартирантам. Но, видать, на роду Фросе было написано навсегда поселиться у Василия Кирилловича Борунова в глухом лесу на крутом берегу торфянистой Яны. Случилось это так.

Готовясь к отъезду, девчата затеяли большую стирку и полную генеральную уборку всего дома. Скоблили, терли, мыли, печку мелом мазали, медную посуду толченым кирпичом в блеск вводили.

Василий, не желая им мешать, чуть свет, по ранней заре ушел в лес. Да и не хотелось выдавать девчатам своего душевного состояния. Сжился с ними, оттаяла душа от девичьего веселого, доброго говора, от уютного чаепития. Уедут — опять один, опять тоска, опять лес, ветер, дождь, снег по пояс да голодный волчий вой. Опять дремучая, берложная жизнь. Ушел угрюмый, чувствуя себя заброшенным, никому не нужным.

Две подружки, закончив уборку, отправились за три километра сговариваться насчет завтрашнего совместного отъезда. Дома осталась одна Фрося. Надо было высушить и уложить в сундучки белье.

Василий вернулся раньше обычного. Вдалеке погромыхивал гром, падали редкие, крупные, предгрозовые капли.

Фрося, торопливо сорвав с веревки белье в кошелку, поднималась с ней по лестнице на сеновал. Василий, грузно опираясь ладонями о стволы ружья, смотрел, как на ступеньках мелькали загорелые, тугие икры, гнулось под тяжестью корзины ее молодое сильное тело. Вдруг он рванулся к Фросе и, не дав спрыгнуть на землю, схватил в охапку, до боли прижал к груди и, шумно дыша, понес в избу.

Она испуганно взвизгнула, но, взглянув в его пылающие, дикие зрачки, увидала неотвратимое, притихла, разжала пальцы, выронила корзинку.

Неснятое с веревки белье так и осталось мокнуть под грозовым дождем.

С тех пор прошло много лет. Страна вступала в сороковые годы. Василию Кирилловичу уже перевалило за шестьдесят, Ефросинье Дмитриевне — за сорок. У них было два сына. Старший осенью должен был идти в армию, младший уезжал на зиму в город учиться. Оба ладные: в мать — веселые, в отца — сильные, крепкие.

Отец любил их затаенной, суровой, мужской любовью, а мать, гордая своим счастливым материнством, не прятала своего беспокойного радостного чувства. Еще за месяц до ухода Петра в армию она принялась плакать и расспрашивать Василия о солдатском житье-бытье.

Петр неловко обнимал ее, конфузливо целовал в каштановые волосы и, как отец, бурчливо утешал:

— Ладно тебе, мам. Будя, мам. Что ты горюешь, чай, в Красную Армию иду, не в царскую солдатчину.

— Ну, размокла, — сдвигал кустистые брови Василий.

Фрося торопливо вытирала глаза, звонко целовала сына в еще по-детски пухлые губы и, уже весело смеясь, всплескивала полными руками:

— И верно, отец, радоваться надо — вон какого выкормила, а я, дура, реву!

Дружно, хорошо наладилась жизнь Василия. Младший сын, Сергей, радовал отметками и надеждой на большое будущее.