Лесные тропы

Хобот живо шнырит пятачком по мне, отыскивает карман, где лежало яблоко, — и треугольный мягкий палец там ищет… Он ничего не найдет, я знаю. А вдруг да слониха на это рассердится?

Я отхожу за стену, и слышится опять не то писк, не то презрительно злобный свист, он ясно выражает недовольство: вот негодяй, дал маленькое яблочко, раздразнил и ушел.

Стеклянный глаз смотрит на меня. Быть может, он зажигается гневом, этот каменный глаз? Нет, он по-прежнему ничего не выражает.

Около слонихи бегали, суетились, кричали, ввинчивали кольца с цепями. Это ДЛЯ публики, ДЛЯ ТОГО чтобы ВИДНО было, ЧТО СЛОНЫ́ привязаны. Для слонов все эти штуки не имеют значения.

Они стояли смирно огромной грудой, изумительные существа, в ожидании, когда их погонят на арену, где они будут кланяться и танцевать. Многим это нравится, а на мой вкус гораздо интереснее рассмотреть слона вот так — совсем близко, всего его ощупать и дать слону обыскать карманы.

Слоновьи будни

В гости к знакомым слонихам я пришел с подарком: принес пуд черного хлеба. На четырех слоних это вроде как по сухарику каждой девочке, но меня интересовало не то. Как в один глоток скушать десятифунтовую буханку? Такой кусочек уже никак не влезет в слоновий рот. Хобот спокойно берет подачку, пробует протолкнуть ее в рот. Невозможно. Тогда слон поджимает хлеб к коротеньким бивням. Буханка лопается, корка ее начинает крошиться и вот-вот упадет. Слон это как-то понимает: улавливает ли это осязанием грубо-желобчатая шкура хобота, видит ли как будто бы никуда не смотрящий стеклянно-каменный глаз? На пол падает несколько крошек не крупнее ореха, остальное проворными, почти неуловимыми сокращениями хобота сминается, вытягивается в длинную узкую колбасу, конец ее направляется в рот — и все исчезает. Так крупная рыба глотает мошку с поверхности воды: чмок! — и нет ничего.

— Хотите видеть ее язык? Эй, Роза, открой-ка рот! Полезайте рукой, она позволяет.

Я предпочитаю только видеть, как в узком конце треугольного рта торчком встает нежно-розовый язык, загибающийся внутрь рта. Он изумительно мал, этот слоновий язык: то, что видно, втрое меньше коровьего языка. Видны две плоские костяные лепешки, с ладонь величиною каждая. Это зубы.

Каменный глаз смотрит непоколебимым взглядом. А что, если махнуть перед ним палкой? Что, если почти ткнуть в него кулаком? Ничего. Ни одна ресница не вздрагивает на красноватых веках, моргающих редко, сонно. Глаз светел, ясен, безмятежно спокоен.

Такие глаза смотрели на мир, когда там еще не было человека… Должно быть, они с тех пор сохранили способность необыкновенного зрения, успевающего отличить пустую угрозу от действительной опасности. Перед тычком в глаз даже человек невольно мотает головой.

— Бэби, поворачивайся! — кричат четверо на разных языках.

— Ну, пяться, ступай назад!

Все четверо изо всех сил тянут за хвост и подмигивают мне.

— Не угодно ли попробовать?

Тяну. Очень странная штука слоновий хвост. Он висит тряпкой, сосулькой, кажется очень маленьким, тонким: это от величины слона. Хвост толщиною с руку и немного помягче железа: сверху кожа слегка мягчит, а внутри плотные камни. Под удар этого хвостика, когда он размахивает раздраженно, человек не должен попадать. Хвост раздробит череп.

Итак, пятеро тянут за хвост. Слониха не обращает на них ни малейшего внимания. Огромными тряпками висящие уши шевелятся, слегка похлопывают: слониха слушает, что́ кричат. Она оглядывается, осматривает пол позади себя и переступает на шаг, куда находит нужным. А эти там, что тянут за хвост, могут суетиться, сколько им угодно, — пустяки.

Что поняла она? На каком языке? Или слонам все языки безразличны, и им говорит что-то самый звук человеческого голоса? И что он говорит?

Особый, странный разум живет в этих огромных головах, но тут же и глупость скота. Вон Роза то и дело шарит хоботом по стене. Вчера она там отвернула кран, устроила целый потоп. Кран заделали наглухо, начисто, ничего там нет, а она с бараньей тупостью продолжает шарить.

Тишина. Слонихи, подбирая сено, насыпанное им до колен, слегка пыхтят, да шелестят сухие стебли клевера.

Кормление

Я ухожу часа на два. Едва я возвращаюсь к слонихам, мне навстречу протягиваются четыре хобота. Принес хлеба? Нет. Не стоит его и нюхать. Сено скручивается жгутиками и отправляется куда следует: в рот. Один из жгутов опускается в кадку, тщательно вытирает ее бока, дно и, подобрав там остатки влажного овса, только тогда съедается. Басистое хрюканье журчит в глубине серой туши, и Бэби, довольная, покачивается на толстенных ногах: удалось полакомиться. Вдруг она пищит злобно и пронзительно: Роза засунула ей в ухо конец хобота.

Они скоро мирятся и стоят спокойно. Пол чист, как будто его вымели: сено подобрано до последней травинки. Слонихи, держа свернутые в крендель хоботы между коленями, все слегка покачиваются мерно и однообразно. Что это значит? Забота о пищеварении? Тоскливые думы о будущих скитаниях? Сверкающие сны — воспоминания о прежней жизни? Похоже на то, что хозяйки просто дремлют.