Лесные тропы

— Стой! — заорал вдруг Федька. — Чайника нет! Развязался ремень.

Мы вернулись по росистому нашему следу, легко и скоро нашли свои потери. Но настроение не поправилось.

— Ты не испугался, — язвил я. — На-ка, даже не заметил, как пояс свалился. Спасибо, что штаны не потерял. Разведчик!

— Да я думал — он подальше, а он тут.

— Хвастал-хвастал. Я, говорит, его знаю, где сидит, сколько раз видал — и всё. Эх ты!

— Тот, должно быть, другой. А этот уж очень страшный.

Мы даже чай не стали пить у родника, вернулись домой повесив носы.

СОВЫ

Там, где сучья засохшей вершины криво торчали из свежей зелени листвы, кто-то глухо закричал:

— У-ху-ху! У-у!

Раздался протяжный свист, выглянула, сверкая глазами, кошачья морда, и огромная черная птица, размахивая лохматыми крыльями, слетела с верхних ветвей. Наверху еще светло, но птица ринулась вниз и пропала в темноте. Мы выскочили из засады и бросились бежать: я и Федька Лапин. У нас в дупле старой липы был охотничий дом. Там кто-то давно раскладывал костер; так просторно внутри изуродованного дерева. Мы огня не жгли, вход завесили рогожей и часто сидели там. Никто нас не видит, не слышит. И все наши удочки, сетки, корзинки, жестянки — все спрятано так, что никто не знает.

— Это сова! — задыхаясь, сказал я, когда мы, пробежав изо всех сил через овраг, остановились на мосту. — Это ничего; я знаю, совы так свистят.

— Ни капельки не страшно, — подтвердил, переводя дух, Федька. — У них, значит, гнездо в верхнем дупле. Завтра около полдён надо слазить, посмотрим.

Огромная птица в свете дня оказалась серой, но рожа у нее все-таки, как у кошки. Она сидела выпуча желтые светлые глаза и, должно быть, ничего ими не видела.

— Ну, ты! — кричал Федька. — Пошла вон!

Только когда Федькина палка со свистом замахала около самой совиной головы, шевельнулась серая груда перьев, распахнулись лохматые крылья, и сова беззвучно, как тень, унеслась, снижаясь, натыкаясь на ветви и кусты.

— Это что же? — бормотал Федька, отползая обратно от дупла по стволу липы. — Вот чудно! Никогда таких не видывал.

Я продвинулся на его место и заглянул в совиный дом.

Дупло поменьше нашего, потемнее, — не в том дело, нет: на полу его торчком толпились какие-то четверо в белом пуху, нисколько не похожие на птиц. Стоят на когтистых задних лапах, а передних у них нет. Даже клювов нет, какой-то мягкий рот, а в нем язык виден.

— Не птицы, — решил я, сползая вниз, — зверюшки какие-то. Сова, значит, в чужое дупло залезла.

По правде говоря, опять хотелось удрать. Но сияло солнце, благоуханно дышал лес. Какие тут страхи!

— Совята это, — сообразил Федька, уже стоя на земле, — и пустое дело их взять. Только кормить чем? Малы больно, околеют.

— Давай лучше смотреть, как они расти будут.

Так мы и сделали.

Мы дождались, что странные существа стали похожими на птиц. Белый пух у них сменился серыми перьями, выросли крылья, и под осень, в темноте ночи, в ответ на привычный окрик старой совы, вдруг засвистели четверо разными голосами. Значит, вылетели молодые совы.

* * *

— Сыча поймали! — крикнул мне, пробегая, Федька. — Дед из ружья сшиб, чуть крыло повредил, живой вовсе! Чудной!

— А где?

— За сторожкой на круглой еланьке. Скорей!

Филин неподвижно сидел на пне, сам, точно пень, длинный, толстый, и коричневые его перья, все в пятнах, в бороздках, напоминали кору старой сосны. Кругом по лужайке, в ближайших кустах, на деревьях, прыгали, летали, суетились с криком, с писком пташки.

— Тряси, тряси ушами! — дразнил филина Федька. — Не нравится, как ругают, а? Должно, есть за что.

Пучки перьев по обе стороны головы у филина дергались, вздрагивали. Птичья мелочь озлобленно стрекотала, высвистывала сотнями голосов. Красноголовые, пестрые, зеленые пичужки подпрыгивали к лохматому великану, пролетали над ним и все кричали, кричали.

— У его гнезда дед вчера заячью голову свежую нашел, — рассказывал Федька, — перья кучами лежат. Зайца-то ночью всего уплел, да и обожрался, лететь не мог. Этакая образина.

— Вот рожа, верно ведь? Ни у одной кошки такой нет. А носище-то!

— Да, брат, долбанет, так будешь знать. Не смей, Жук, не смей!

Но поздно. Четвероногий Федькин друг с лаем бросился на филина; тот затрепыхался, оборвал бечевку, которой был привязан, и побежал. Видели что-нибудь его желтые глазищи? Он не цеплялся, не спотыкался, удирал, проворно перебирая мохнатыми лапами.

— Назад, Жук, — орал на бегу Федька, — не смей! Не тронь!

В тот миг, как зубы собаки коснулись филина, он опрокинулся навзничь, и Жук отскочил с визгом. По морде у него крупными каплями текла кровь, но он лаял, рычал, лез в драку с врагом.

А тот все лежал на спине, тихонько вздрагивая когтистыми лапищами, готовя страшный клюв для нового удара.

— Сам виноват, — утешал Федька друга, прицепляя его за шейный ремень, — не суйся. Теперь нечего скулить. А ты, пучеглазый, далеко не уйдешь. Дай срок, мы тебя поймаем.

Едва мы отошли на несколько шагов, филин встал и, по-прежнему нисколько не наклоняясь, все торчком побежал в лес. А кругом порхали, пищали, чирикали, свистели птичьи стаи.

* * *