Лесовичка

Я бросила вчера перо с тем, чтобы бежать за помощью к нашим друзьям. Теперь, через полсуток, открываю мой дневник в чужом месте в плохоньком номере гостиницы крошечного уездного городка.

Это настоящая дыра этот городок, куда нас забросила судьба.

Но все, все по порядку.

Я вышла в тот вечер из дому с воскресшей было надеждой в душе. Я чуть ли не бегом пустилась по направлению того дома, где квартировал Славин.

На улицах стояла поздняя весенняя полумгла. Фонари казались белесоватыми глазами в этих синеватых сумерках, еще не перешедших в полную тьму. Я бежала, мысленно перебирая все, только что случившееся со мною.

Погруженная в думы, я вдруг заметила, что две темные фигуры следуют за мною. Одна — высокая, другая — пониже, обе мелькающие, как две черные птицы, по захолустным улицам городка.

Но вот и дом, где жил папа-Славин, общий друг и отец арбатовской труппы. Я, задыхаясь, вбежала в подъезд.

— Дома Дмитрий Павлович? — поспешно спросила я малолетнего казачка-лакея.

— Только что в театр отъехали! — услышала я громом поразивший меня ответ.

Но на этот раз мое смятение длилось недолго.

«К тете Лизе!.. К Ликадиевой надо теперь!..» — мысленно заторопила я себя, как в лихорадке, и, почти выбежав из подъезда, бодро зашагала опять.

На повороте в глухой переулок две черные фигуры неожиданно загородили мне дорогу.

— Ксения Марко! — услышала я хорошо знакомый мне голос. — Остановись! Тебе приказываю, остановись!

И мать Манефа в сопровождении Уленьки нежданно-негаданно появились предо мною.

Я замерла на месте, впрочем, скорее от недоумения, нежели от испуга.

Манефа!.. Уленька!.. Они — здесь!

Минуту я стояла, не веря своим глазам. Мне казалось, что я сплю с открытыми глазами.

Бог знает, к чему бы привело мое замешательство, если бы сладенький, скрипучий голос Уленьки не затянул у меня над ухом и окончательно не разбудил меня:

— Ай, и стыдно же, девонька!.. Из пансиона бежали!.. Матушку-благодетельницу сокрушаться заставили, беспокоиться, себя искавши… Слушайте, Ксанечка, ведь вы мне первый друг, девонька моя миленькая. Век не забуду вашу милость, как вы меня, рабу недостойную, от лютой смерти спасли и с пожара вынесли… И вот что я вам скажу: грех великий от доли иноческой бежать, скрываться… Кому келия уготована, тому — радость Господня, а вы, девонь…

Она не докончила. Я не дала ей докончить. Я оттолкнула ее из всей силы, потом рванулась из-под костлявой руки Манефы, впившейся мне в плечо, и стрелою помчалась от них по узкому переулку.

В пять минут добежала я до дому. В этот поздний час улицы города тихи и пустынны. Ураганом ворвалась я к Зиночке, поджидавшей меня, и наскоро, захлебываясь, сообщила ей всю суть дела.

— Тебе, Ксаня, надо уезжать отсюда!.. Сегодня же, с ночным поездом… сию минуту! — заволновалась и заторопилась в свою очередь Зиночка, — а то никто не поручится за то, что они явятся сюда завтра утром и отнимут тебя от нас, чтобы поместить в монастырь.

— В монастырь! — эхом отозвалось в моей душе, и дрожь пробежала по всему моему телу.

Очутиться теперь в монашеской келье, теперь, когда я чувствовала и знала свою силу, свой талант, когда я испытала радость победы над людьми, над толпою, теперь в монастырь — о, это было бы ужасно!

Трепет охватил меня всю.

— Никогда! — почти выкрикнула я в голос. — Никогда! Никогда! Никогда!

— Тогда надо ехать… Сейчас, ночью, непременно, — лихорадочно прошептала Зиночка. — Я иду собираться и будить детей.

— Как? Ты?.. Ты хочешь разве тоже со мною? — проронила я, пораженная ее словами.

— Милая Ксаня, — проговорила она, подойдя ко мне и крепко сжав мою руку, — когда вчера вечером я очутилась без места с двумя детьми на руках, что ты сказала мне? Что ты будешь жить с нами и работать для нас. Теперь наши доли сравнялись. Мы обе нищие, Ксаня, и обязаны поддерживать друг друга.

— Но… но… как же… этот дом… прислуга?.. — начала я было несмело.

— Вздор… В этом доме нет ничего моего. Я снимала квартиру с мебелью и посудой от хозяев. Глаша же — племянница моего хозяина, и, после нашего отъезда вернется в дом дяди… Видишь, никто кроме твоих «матушек» не потеряет от нашего бегства.

И на ходу чмокнув меня в щеку, она бросилась в спальню поспешно укладывать в дорожный сундук наше платье и белье.

Что было потом — я едва помню. Начался какой-то сумбур, какая-то лихорадка: открытый сундук и чемоданы, испуганные личики детей, краткое объяснение с Глашей о том, что Зиночку требуют ее родные, и отъезд или, вернее, бегство в ясную, сумеречную мартовскую ночь…

До той минуты, пока мы не устроились на жестких скамьях вагона третьего класса и не уложили на них недоумевающих и пораженных всей это сутолокой детей, ни я, ни Зиночка не могли вздохнуть спокойно…

И только тогда, когда локомотив пронзительно свистнул и поезд пополз вдоль платформы, мы взглянули друг на друга, и обе, не сговариваясь, в один голос произнесли: — «Наконец-то!»

— А Мише-то, Мише мы ничего и не сообщили! — вдруг вспомнила Зиночка, волнуясь.

— Мы напишем ему с места, когда приедем, — успокоила я ее.