Лесовичка

Уленька косила с детства, и это еще более подчеркивало безобразие ее и без того некрасивого лица. То приторно-слащавая, то ехидно-язвящая, Уленька вполне оправдывала свои прозвища «галки-сплетницы» и «язвы», данные ей пансионерками.

Зажегши лампы, она сложила руки и в скромной, деланно-смиренной позе остановилась посреди классной. Ее лисий носик, словно нюхал по воздуху, ее рысьи глазки так и бегали по сторонам.

– Никак опять на покаянии, девоньки? – после минутного молчания снова запела своим приторно-сладеньким голосом Уленька, озираясь во все стороны.

Девочки угрюмо молчали, уставясь глазами в землю, Уленька, манерно поджимая губы и перебирая четки, висевшие на ее впалой груди, снова заговорила:

– И за что это вас опять-то? Кажись, ничего не напроказили… А? Девоньки?.. Ну, да матушка наша знает, за что казнить, за что миловать. Кайтесь, девоньки, кайтесь, милые! Умерщвляйте свою плоть, девоньки, епитимиею… Святое это дело… Сам Господь наш Иисус Христос вел…

Она не договорила.

Невысокая, сероглазая девочка, с каким-то необычайно прямым, лучившимся взором, стремительно вскочила с колен, в два прыжка очутилась подле Уленьки и, грубо схватив ее резким движением за руку, взволнованно бросила ей в самое лицо:

– Подло притворяться! Подло лгать и наушничать! Ты донесла на «наших», на Секлетею… Из-за тебя наказаны!.. Убирайся отсюда!.. Вон убирайся, гадкая сплетница!.. Язва! Переносчица! Лгунья!

Серые глаза девочки запрыгали от возбуждения. Лицо побледнело под белой косынкой.

Уленька отшатнулась. Ее раскосые глазки сердито впились в глаза бледной девочки.

– Оленька Линсарова, неправду вы говорите, девонька! – с трудом подавляя в себе порыв злобы, запела Уленька, – неправду вы говорите, де…

– Лжешь! Ольга всегда одну правду говорит… Она честная! Неподкупная! – вырвалось из груди Играновой, и в ту же минуту «мальчишка» с каким-то лихим задором подскочила к Уленьке и встала подле бледной Ольги в боевую позу.

Уленька растерялась.

– Господь Иисус Христос прежде всего не велел клеветать и сплетничать…

Едва она это сказала, как высокая, темноглазая Лариса, не спеша, плавным и красивым движением поднялась с колен.

За ней поднялись и все остальные.

Белокуренькая, голубоглазая, хрупкая Раечка Соболева, прелестный болезненный и робкий двенадцатилетний ребенок, самая маленькая и слабенькая из всех пансионерок, жалась к Ларисе.

– Довольно, Уленька! Довольно! – произнесла повелительным голосом Лариса.

– Довольно! Да, довольно! – повторили за ней все остальные девочки.

Сдержанный ропот злобы и негодования пронесся по классной. Ненавистная Уленька своим притворством переполнила, казалось, чашу общего терпения.

Красавица Лариса, чуть усмехаясь своими алыми губками, малиновый цвет которых не смела стереть даже скудная постная пансионская пища, вперила глазки в Уленьку. Остальные, не моргая, тоже впились в нее. Уленька поежилась. Ее раскосые глазки забегали теперь быстро-быстро.

– Ларенька… что вы? За что на меня этак-то, царевна моя распрекрасная?.. И вы все на меня… на смиренную рабу матушкину! – затянула она было плаксивым голосом. – За что такая немилость, за что?

– Ты спрашиваешь за что?! – так и вскинулась на нее Игранова, подскакивая чуть ли не к самому носу послушницы, – а за то, гадкая сплетница, что ты нас твоими мерзкими доносами с ума свела! Убирайся ты вон отсюда. Фальшивая! Доносчица! Лгунья! Вон! Вон отсюда!

– Доносчица! Лгунья! Вон! Вон отсюда! – подхватили остальные ненавистью звенящие голоса. – Сию же минуту вон!

Девочки глухо шумели. Растерянная и бледная стояла Уленька посреди классной.

Ее рысьи глазки метались из стороны в сторону. Губы дрожали.

Но вот она словно очнулась, выпрямилась, как стрела. Алой краской залило изжелта-бледные, веснушчатые щеки. Глаза засверкали.

– Ага!.. Так-то вы!.. – разом сбросив с себя всю свою приторную слащавость, зашипела она, отчеканивая каждое слово, – так-то вы, смиренницы, каяльщицы, сестрички Христовы! За все мои заботы, за мою любовь к вам, за то, что забочусь о ваших грешных душонках – вы бунтовать вздумали, шуметь!.. Обуял вас, видно, дьявол силою своей нечистой, смутитель ваш, господин ваш… Рабыни вы его послушные!.. Служанки верные!.. Сатаны служанки! Так-то, негодницы!.. Кому служите? Кого к себе подпускаете?.. Близок он, нечистый господин ваш, окаянный повелитель, сатана ваш… Идет, приближается к вам… Чую его приближение, смрадное, страшное и греховное… Чую! Чую!

Голос Уленьки становился все громче и громче. Раскосые глаза горели, как факелы. Лицо мертвенно-бледное подергивалось судорогой. При последних словах она грозно подняла худой бледный палец кверху и застыла в этой позе.

В ней было что-то жуткое в эту минуту. Какой-то сверхъестественный ужас окружал ее. Этот ужас мигом передался пансионеркам. Казалось, эта бледная, безобразная, косая девушка овладела робкой, взволнованной и насмерть испуганной детской толпой.

В углу раздались истерические всхлипывания. Маленькая Соболева, вне себя от страха, рыдая, кинулась к Уленьке, простирая руки вперед: