Лесовичка

– Ну, это дудки! Отповеди не будет…

– Как не будет? – так и всколыхнулись девочки.

– А так не будет!.. – захохотала Катя. – Вот из-за этого письма самого и не будет отповеди.

И Катюша быстро опустила руку в карман и вытащила оттуда какое-то письмо.

Заинтересованные пансионерки еще теснее окружили всеобщую любимицу.

– Говори! Говори, Катя! Что такое?

– А то такое, что я из нашей тюрьмы на волю ухожу.

– Как так? Что ты врешь, Катерина! Неужто на волю?

– Да, на волю!

И Катя звонко и протяжно свистнула таким лихим, молодецким посвистом, что ей позавидовал бы любой уличный мальчишка.

Потом блестящими глазами она обвела круг любопытствующих подруг, сделала небольшую паузу и отчеканила, любуясь впечатлением произнесенной фразы:

– Меня, девочки, папаша отсюда в институт переводит.

– В институт???

В глазах пансионерок отразилось самое искреннее удивление.

В монастырском пансионе еще не было такого случая. Девочки уходили или в монастырь, или в фельдшерицы, или в учительницы духовных училищ, – но в другое учебное заведение, в институт не попадал никто.

И вдруг Катя – в институт!

– Счастливица! Счастливица! – зашептали кругом. – Ни епитимий… ни «стоянок» на утренях… ни постной пищи… ничего уж не будет!..

– В институте, я слышала, пирожки слоеные по праздникам повар делает! – произнесла, облизываясь, Маша Косолапова.

– Вот глупая, чему завидует! Пирожкам!.. Учат та там всему… Хорошо учат… Ученые барышни из них там выходят! – произнесла с восторгом Паня Старина.

– И «земных» не отбивают… И в холодную не садят их… – ввернула Линсарова.

– А одевают их там, девочки, в зеленый с белым… Красиво!.. И косынками голов не обвязывают! И стихи там по-французски и по-немецки проходят!

Мечтательные глаза «королевы» засияли.

– Да не врет ли она, девицы? С чего бы ее отсюда, а? – грубо нарушила общее очарование Юлия Мирская.

– Я вру?! Я вру?! – так и захлебнулась Игранова – Юлька, очухайся!.. Не отошло еще после утрени… Что мне врать!.. Это вы с твоей Уленькой так заврались, что уж друг друга не понимаете… А мне что? Хочешь, письмо прочитаю?.. Папашино письмо. Папаша пишет, что отдал меня на исправление, а взамен того я будто, будто… еще хуже избаловалась… Видите ли, и до него слухи дошли, что я даже будто бы отцу дьякону к рясе чертика пришпилила… Да еще разное другое… Ну и вот! Возьмут меня отсюда, из тюрьмы нашей… Ура!

И Катя так закричала в забывчивости, что вошедший в класс учитель русского языка, Лобинов, даже вздрогнул от неожиданности.

– Девица Игранова, пощадите мои уши! – с комическим отчаянием воскликнул он, быстро и ловко вспрыгивая на кафедру.

Это был еще молодой человек, симпатичный и добрый, с умными глазами.

Единственный учитель в Манефином пансионе, пользовавшийся среди монастырок большими симпатиями, Лобинов далеко не разделял «педагогических приемов» матушки, но так как его считали лучшим «словесником» и, главное, так как его рекомендовал сам архиерей, то мать Манефа не решалась заменить его другим преподавателем, хотя и жаловалась иногда, что он не «подходит» для ее пансиона и учит тому, чего «монастыркам» и вовсе знать бы не следовало.

– В чем дело, девица Игранова? – спросил мягко Лобинов.

– Ах, Василий Николаевич, – вся вспыхнув, проговорила Катюша, виновата, не заметила, как вы вошли.

– Да чему же вы радуетесь?

– Ухожу я отсюда, Василий Николаевич… Ну, как узнала, что ухожу и все равно взятки гладки с меня, взяла да «сову» и извела.

– Какую сову?

– А Погониху!

– Анну Захаровну? И вам не стыдно, Игранова?

– Ах, не стыдно, милый Василий Николаевич. Ведь она злая, идол она, чучело… Мы ее терпеть не можем… Мучает она нас…

– Эдак и меня, может, не терпите? – лукаво усмехнулся Лобинов.

– Ах, нет! Нет! Мы вас обожаем… Вы такой умный! Добрый! Прелесть! – раздались звонкие голоса со всех скамей класса.

– Пощадите, девицы… Совсем, можно сказать, неожиданное объяснение в любви!

И добрый Лобинов сам весело рассмеялся.

Он отечески нежно любил всех смешных и наивных девочек Манефиного пансиона, охотно делил с ними их радости и невзгоды, горой стоял за своих «маленьких монашек» на учительских советах перед начальницей, и пекся, как добрый пастырь, о своем монашеском стаде.

И жаль ему было терять каждого члена этого маленького стада. Жаль было расстаться и с Катюшей Играновой. Он первый и, пожалуй, единственный угадал в отчаянной, шаловливой проказнице-девочке живую, непосредственную, богатую на способности душу.

«Да, жаль, жаль девочки, – думал он. – Украшением Манефиной школы могла она быть. Все на лету быстро схватывала, училась, когда без лени, прямо-таки блестяще. И такая прямая, независимая, бесстрашная! Жаль девочки. Но ей лучше там будет!..»

И стряхнув с себя легкий налет печали, Лобинов снова весело заговорил:

– Институтка, значит, будете… Два пальца при встречах подавать нам станете. Отменная девица! Заважничаете поди…

– Ах, что вы, Василий Николаевич!.. Никогда! Ведь я «королеву» и вас больше всего люблю в мире, – пылко вырвалось из груди Кати.