Лесси

Жена посмотрела через плечо. Оба мысленно подсчитали, во что это обойдется — «подкинуть уголька». Как быстро ушел у них последний центнер! Вся их жизнь была полна забот о таких вещах. Они еле сводили концы с концами. У них не было других доходов, кроме ничтожной пенсии, которую им выплачивало правительство за их сына, убитого во Франции. Да еще каждый получал общегосударственную пенсию по старости — десять шиллингов в неделю. Небогатые средства, но они расходовали их экономно и не делали долгов. Крошечный деревенский домик на большой дороге, вдалеке от какого бы то ни было города, представлял совсем дешевую квартиру. На небольшом клочке земли при домике Фадден выращивал овощи. Он держал с десяток кур, несколько уток и еще гуся, которого «откармливал к Рождеству». Гусь этот был их самой большой и самой верной утехой. Шесть лет назад рано по весне Фадден выменял дюжину свежих куриных яиц на крошечного гусенка. Он его бережно растил, похваляясь, в какую прекрасную, упитанную птицу он у него превратится к Рождеству.

Так и вышло — из гусенка получился чудесный упитанный гусь. За несколько дней до Рождества Фадден взял свой топорик и, не выходя за порог, долго сидел и глядел на лезвие, не решаясь выйти за порог. Наконец жена, все поняв, подняла голову и кротко улыбнулась.

— Дан, — сказала она. — В этом году мне что-то не хочется гуся. Если ты заменишь его курицей… и…

— В самом деле, Далли, — сказал Фадден. — Это было б слишком расточительно — такой большой гусь на нас двоих. Правильно, нам хватит и курицы…

Так гусь получил пощаду. С тех пор его из года в год, как положено, откармливали к Рождеству.

— Уж в этом году он у нас пойдет в дело, — каждый раз возвещал Фадден. — Куда это годится — целый год откармливать гуся, чтоб он тут расхаживал и важничал, точно первая персона на свете! В этом году мы его прирежем.

И каждый раз гусь оставался в живых. Жена знала наперед, что так и будет. Когда Фадден воинственно объявлял, что птица будет забита на рождественское жаркое, она смиренно приговаривала: «Ну конечно, Дан». И когда он в последнюю минуту начинал колебаться и мяться и приговаривал, что гусь чересчур велик для них двоих, она подхватывала: «Ну конечно, Дан». И наедине с собой она часто говорила, что гусь будет еще жить и жить, когда оба они, как она выражалась, «будут давно уже мирно спать глубоко под землей».

Но она и не желала, чтобы было иначе. В самом деле, если бы Дан вдруг исполнил свои столь твердо возвещаемые намерения, ей, верно, показалось бы, что под ней провалилась земля.

Конечно, это не дешево стоило — кормить огромного, прожорливого гуся, но всегда же можно на чем-то сэкономить. Пенни здесь, пенни там. Можно расчетливей покупать и расчетливей расходовать, выгадывая медные гроши.

Так и жили они — благородно и достойно, в добром согласии, хоть и думая всегда о считаных своих грошах, как вышло и в этот вечер, когда они оба мысленно прикинули, сколько припасено было угля и долго ли они с ним протянут.

— Ах, незачем прибавлять жару, Дан, — сказала жена. — Присыпать золой — и самим на покой! Мы и так слишком поздно засиделись.

— Ничего, посидим еще немножко, — сказал Дан, зная, что Далли очень любит вечерком часа два посидеть с вязаньем в качалке перед очагом. — Еще совсем рано. Я подкину немного. Потому что, честное слово, сегодня очень холодно — нудный дождь и ледяной восточный ветер.

Далли кивнула головой. Качаясь, она прислушивалась, как завывает ветер к востоку от их низенького дома и дождь сечет по ставням.

— Вот уж скоро и осень, Дан.

— Да, недалеко! Сегодня в первый раз восточный ветер. И сразу такой холодный! Пробирает до мозга костей. Долго на таком ветру я бы не вытерпел!

Жена качалась не переставая, и мысли ее унеслись далеко. Всякий раз, как кто-нибудь заговорит о дурной погоде, она обращалась мыслью к Данни-младшему. Там, в окопах, у них не было жаркой печи. Всю ту первую зиму люди прожили в грязных канавах в земле — и спали так по ночам без крова над головой. Можно себе представить, как все тело сводило от холода, и все-таки, когда Данни приехал в отпуск домой, он был такой румяный, такой здоровый и крепкий! А когда она спросила, бережется ли он, кутает ли грудь и горло, чтоб не застудить, он взялся за бока и рассмеялся — громким, сильным, раскатистым смехом.

«Эх, мама, уж коли я пережил эту зиму во Франции, меня теперь никакая стужа не возьмет!» — прогудел он.

И сгубила его не стужа, не болезнь. Пуля из пулемета — так написал его полковник в письме, которое Далли бережно хранит до сего дня, припрятав вместе с брачным свидетельством.