Лестница грёз (Одесситки)

Битву, в конце концов, я выиграла, первый раз отстояла своё право на полную, ну, почти полную, свободу действий. Однако заплатила это лишением и без того скудного гардероба одежды. На вешалке одиноко висела моя школьная форма. Все остальное Алка в ярости изорвала, в разговоре со мной перешла на официальный тон. Прежние доверительные отношения между нами прекратились. Свои личные секреты я ей больше не доверяла.

Яблоком раздора по-прежнему оставалась музыка, и не нашлось своего Тиля Уленшпигеля, который уничтожил бы его своей меткой стрелой. Наконец-то мне удалось им объяснить, что ничего у меня не выйдет. Мама с бабушкой это давно поняли, а Алка упрямилась, она во всем была такая, и переубедить ее было невозможно: я так считаю – и все. Первые два года, как мне купили пианино, еще наблюдались какие-то успехи, но потом мое продвижение к вершинам искусства затормозилось. Не то чтобы медведь совсем наступил мне на ухо, нет, способности какие-то проявлялись, просто я охладела, а главное – усидчивость, которую требовала музыка. Вот с ней возникала большая проблема. Я жила с шилом в одном месте. Сама себе удивляюсь, как села за эти заметки.

Вот у Верочки Беляевой, что жила в квартире рядом с нами, усидчивости было в избытке. Она закончила школу Столярского и поступила в консерваторию. С утра до ночи она могла разучивать один какой-нибудь такт или одну строчку, будоража весь дом. Все соседи их тайно ненавидели, но помалкивали, терпели, а вдруг у нас растет свой Эмиль Гилельс, прославимся на весь мир. Во дворе Верочка ни с кем не общалась. Мамочка её провожала каждое утро на занятия, гулять она тоже ходила только в ее сопровождении. Мало нам было в доме этого дарования, так еще под нами, на первом этаже, поселилась семья очередного полковника, и их дочка Иветочка тоже занималась музыкой в училище. А посреди этих девиц, которых поцеловал в темечко бог, жил такой падший ангел, как я, который, вместо того чтобы заниматься серьёзно музыкой, шлялся чёрте с кем по позорным танцулькам.

Но все-таки иногда я садилась за пианино на радость своим и вызывая ненависть у чужих. Как-то, вернувшись с прогулки, я застукала бабку за инструментом. Она одним пальчиком постукивала по клавишам и бубнила себе под нос что-то весёленькое.

– Бабуля, что это?

Вместо ответа она мне наиграла мотивчик песенки её молодости, которую исполняли в кафе-шантане, называлась песенка «Одесситка».

Одесситка – вот она какая!
Одесситка – пылкая, живая!
Одесситка вас взглядом обожжет,
Сердце ваше приголубит, потом плюнет и уйдёт.
Кто возьмёт на содержанье,
Оберёт до основанья,
Одесситка – это всё она!
Обобравши всё до нитки,
Заберёт свои пожитки.
Одесситка – это всё она!

Тут и я решилась поиздеваться над инструментом и подобрать эту мелодию. И настолько увлеклась, что за ней последовали другие музыкальные опусы, явно отличавшиеся от классического репертуара соседок-пианисток. Сквозь балконную дверь на весь двор звучало о шаландах, полных кефали, которые в Одессу Костя завозил, Мурке в кожаной тужурке, о том, что случилось в Неапольском порту из-за пробоя на борту и, конечно, о бедной японке, хранящей русский флаг, ведь ее отец русский был моряк! А под конец: так наливай, чайханщик, чай покрепче, много роз цветёт в твоём саду за себя, конечно, я отвечу, за любовь ответить не смогу!

Я и не заметила, как под моим балконом собрались ребята с нашего двора.

– Ольга, класс, – кричал мне Гришка, который так нравился Фатимке, – когда следующий концерт?

– Да хоть завтра.

На этот раз я и пела, громко, чтобы все слышали, и с такой же силой жала на педаль. Как говорится, вошла в раж, колотила по инструменту без перерыва, бацая двумя лапами сразу по целой октаве. Сама получала истинное удовольствие. Даже травмированная на волейболе подлая спина о себе не собиралась заявлять. Зато заявилась мамаша Верочки, с заламыванием рук, закатыванием глаз. Стала выговаривать моей бабке, что такое мое поведение недопустимо, и еще много чего неприятного. Бабушка не растерялась, дала ей отпор, как принято было на Коганке, то есть по всем статьям.

– От вашей Верочки весь дом скоро с ума сойдёт, девять часов подряд каждый день дрынчит, а тут бедная девочка только села за пианино и уже всем мешает.

– Ваша Олька кроме «опца-дрыца-оп-цаца» ничего играть не умеет, – не унималась уже из-за двери разъяренная соседка.

– А ваша один и тот же кусочек из Моцарта второй год долбит и никак выучить не может, – молодчина, бабуля, проявила завидное знание классики, даром что ли училась в институте благородных девиц. Когда она вспоминала об этом, то всегда говорила: в наше время там было чистенько, аккуратно, розочка к розочке, а сейчас все заплевано, грязно, и не хотела говорить, где это «сейчас».