Лестница Якова

Зажегся свет. Зал был небольшой и не набит до отказа. Хлопали. В зале много детей, но больше взрослых. Говорили громко и непонятно, по-грузински. А потом на сцену вышел грузный старик с костылем. Большая брито-лысая голова, светлое лицо, махнул рукой, и вышли те, кто создавал тени. Нора улыбнулась – тени теней, молодые парни и девушки числом семь…

Давид слегка похлопал Нору по плечу – подойдем к нему?

Тенгиз махнул рукой кому-то, коротко и властно, – к нему подошла молодая женщина. Крупная, полная, кудрявая. Он приобнял ее, погладил по буйным волосам. Вот она, молодая жена… Слегка похожа на покойную Нателлу. Хорошо улыбается. И смотрят друг на друга хорошо. Нет, ничего не дрогнуло. Тень любви сильнее самой любви… И чище. У тени нет чувства собственности.

– Подойдем! Он обрадуется! – шепнул Давид. – Ну, пошли!

– Пошли, пошли, Давид! К машине пошли! – и Но ра выскользнула за дверь.

Давид шел за ней следом к стоянке. Молча. Сели и поехали в Тбилиси. Был предзакатный час, последний час дня, когда день, перед уходом, показывает все, на что способен, всю красоту и печальную нежность, которую собрал за свою недолгую жизнь от восхода солнца.

Стемнело быстро. Дорога была плохая, но почти пустая. Редкие встречные фары вырывали из тьмы двумя скользящими конусами придорожные кусты, редкие строения. Нора как будто дремала. Уже подъезжая к городу, она сказала как будто сама себе:

– Эта молодая жена Тенгиза очень хороша, подходит ему.

– Какая жена, Нора? Это внучка его, младшая дочка Нино. Он после смерти Нателлы не женился. Вдовец. Не нашлось такой женщины…

– Вот как, – только и сказала Нора.

“А сказал, что женится. Решил меня освободить от себя?.. Или себя от меня?.. Нет, меня, конечно. Теперь не имеет значения…”

На следующий день она улетела в Москву. Нора, как мало кто, любила длинные перелеты, когда оказываешься нигде, в отвлеченном пространстве и в шатком времени, когда кончаются разом все обязательства, обещания, все отложено, телефонные звонки, почта, просьбы, предложения и жалобы не доходят, а ты висишь, летишь, паришь между небом и землей, между землей и луной, между землей и солнцем, выпадаешь из привычной системы координат. Летишь… Как это сделал Тенгиз, друг моей души, единственный, кто смог заживо вырваться за все пределы и обжить иной мир, мир теней… Тенгиз… Любовь бесконтактная…

Глава 48 Последний срок (1955)

Последний в жизни Якова Осецкого лагерь был особый – Абезьский, инвалидный. Туда направляли ослабевших, изработанных на шахтах Инты зэков, а заодно и доходяг со всей Коми-республики. Это был барачный поселок с причудливыми строениями, мастерскими, сараями, с двумя загнанными в тупик паровозами, котлы которых работали на отопление административных корпусов. От ангара, выросшего вокруг паровозов, чудовищные трубы, обернутые черной лохматой изоляцией, расползались над головами людей во все стороны, как зловещая паутина упрятанного паука.

Поначалу, заглянув в бумаги и определив уровень его компетенции, Якова направили в элитный технический отдел, по бухгалтерской части, но он разругался с хамом-начальником, тоже из заключенных, тот написал докладную неизвестного Якову содержания. Сначала посадили в карцер на пять суток, а потом определили его библиотекарем в КВЧ, в культурно-воспитательной части, где был он скорее сторожем, чем заведующим.

Населяли город политзаключенные, осужденные за клевету против обидчивой советской власти и шпионаж. Полный интернационал: русские из всех частей страны, литовцы, поляки, евреи и всякой редкой твари по паре… На окраине лагеря, за дренажной канавой, в которой то тек ручей, то гнило болото, но никогда не просыхало, раскинулось огромное, почти в четыре гектара, кладбище. Через канаву были брошены мостки из шпал, а дальше, до горизонта, те же рвы, но могильные. Зимой снег милосердно укрывал вырытые загодя общие могильники, каждый на пятьдесят трупов, а весной, когда снег сходил, оттаявших мертвецов присыпали сверху землей. По морозу землю эту никаким кайлом не расшибешь, тем более что пока еще живой народ был слабосилен. Во рвах лежали без всякого разбору тысячи и тысячи тел истощенных ненавистников и поклонников власти, неграмотных и высокообразованных, глупых и умных, с мировой славой и вовсе безымянных… Под колышками с номером…

Яков знал тайну, которую разболтал ему приятель, фельдшер Костя Говорунов: где-то в этих рвах, среди тысяч других, лежал православный философ Карсавин, до недавнего времени профессор Вильнюсского университета. Литовский доктор из заключенных, проводивший вскрытие, засунул при вскрытии в живот покойника флакончик из темного стекла с именем, написанным на клочке бумаги. Костя присутствовал при этом, своими глазами видел. Доктор этот надеялся, что наступят времена, когда потомки начнут эксгумацию трупов, найдут среди останков безымянных тел эту записку, брошенную в океан человеческих останков, и поставят памятник философу…