Лестница в небо или Записки провинциалки

Влад и Лена действовали по принципу, что, чтобы научиться плавать, нужно выпрыгнуть из лодки в самом глубоком месте. Это была дружная семья, и у них стоило поучиться, как, не жалуясь, на пределе сил, они оба закладывали фундамент будущего благополучия. По утрам Влад учился на компьютерных курсах, куда ездил в Вашингтон, вечером развозил пиццу в окрестностях.

Он же отвозил Лену вечером на занятия, где она училась на медсестру по забору крови, а утром работала в какой-то конторе, куда её устроила тётя Мирта по большому блату, где нужно было снимать с документов копии на ротапринте за зарплату четыре доллара в час.

Мы с Майклом съездили в то же заведение, где училась Лена, но ни одна медицинская специальность меня не привлекала. От вида плакатов с частями человеческого тела меня тошнило, и я не представляла, как смогу воткнуть иглу в чью-то вену. Обучение, к тому же, не гарантировало трудоустройства. Косметолог или маникюрша тоже не моя стихия. Перед компьютерами я испытывала смутное почтение и ужас.

Даже по окончании школы я не стояла перед таким мучительным выбором, кем быть.

Перспектива всю жизнь работать ради денег хоть где-то приводила в отчаяние. До пяти вечера мучиться на нелюбимой работе, приходить домой обессиленной, жить без радости и надежды — точно приключится какая-нибудь депрессия.

Я с тоской вспоминала счастливое время работы в газете — и творческий азарт, и активную жизнь, полную общения и впечатлений, и нашу весёлую компанию — это был тот вариант, когда работа становится частью жизни, хобби и призванием.

Работа вскоре нашлась. Всё в той же, судьбоносной Газете, которую я уже не прятала от мужа, поместили объявление, что требуются рабочие по фасовке на фабрику. Название фабрики — кошмарной копии российского предприятия, запрятанного в глубинке, стёрлось из памяти.

Теперь по утрам Майкл отвозил меня на какие-то задворки, где заканчивалась россыпь мармеладных домиков, а вдоль дороги валялись ржавые остовы машин, горы мусора, состоящие из обломков человеческого тщеславия и благополучия. Он выгружал меня возле длинного хмурого безоконного сарая и, лихо развернувшись, уезжал.

О том, что это всё-таки Америка, напоминали машины, припаркованные на площадке перед входом. Цех выглядел как помещение для съёмок фильма ужасов — тёмный, мрачный и грязный, он был оснащён длинными деревянными столами, конвейером и завален ящиками с товаром. Принял меня на работу, почти не поднимая глаз от захламлённого стола, хмурый мужик с напяленными на мятый костюм нарукавниками — любимым атрибутом российских бухгалтеров. Он лишь глянул на бумажку, уведомляющую, что такой-то разрешено официально трудиться, пододвинул для подписи заполненные им анкеты, буркнул, что платить будут пять долларов в час и махнул рукой в сторону цеха.

Так я стала постигать науку взвешивания смеси орешков и сухофруктов. Мне выдали весы, халат и косынку и поставили к рабочему столу. Менеджер, толстенький невысокий дядька с добрым лицом, спуску не давал никому — суетясь вокруг, руководя грузчиками и бесперебойной поставкой продукта, он следил, чтобы невольницы не отвлекались и не болтали друг с другом.

Время остановилось. Взмахи белых рук, как лезвия клинков, режут плотный, набитый пылью воздух. По конвейеру плывут серые трупики мешочков. Нужно успеть схватить мятую тряпочку левой рукой, совком зачерпнуть смесь из стоящего справа ящика, брякнуть пакет на весы, отнять-добавить смеси, чтобы было ровно 18 унций, или 24, и бросить его на конвейер. В конце пути раздувшиеся пакетики ловили, ловко заклеивали и укладывали в ящики другие работницы.

Я чувствую, что эта фабрика — временная гавань моего корабля, который скоро отправится в большое плавание. После разговоров с коллегами становится страшно — многие вместе с мужьями работают здесь двадцать лет, со дня основания фабрики, кто-то — пятнадцать или десять лет. Зарплата их — восемь или десять долларов в час. Они страшно дорожат своей работой и боятся её потерять. По-английски знают только несколько ключевых слов, таких, как госпиталь, спасибо, пожалуйста.

Я в шоке. Стоило ли иммигрировать, терять родных и близких, чтобы вот так гнить на фабрике, с трудом зарабатывая деньги только на проживание, не позволяя себе ни развлечений, ни поездок? А если фабрика закроется? Что они будут делать, где работать? Моё предположение сбылось — к новому году функционировавшее двадцать лет предприятие перестало существовать, но об этом пока никто не знал.

В четыре часа звучит гонг. Долго ожидавшие этого мгновения рабыни Изауры, которые от усталости уже еле могут двигать руками и работают, привалившись животами к столам, поджимая под себя поочерёдно, как цапли, распухшие ноги, вздрагивают, как от удара хлыстом, и радостно бросают на конвейер последний пакет.