Лета 7071

– Воинники! Я с вами сам пришел! Паче мне здесь умереть, нежели жить и видеть вотчину нашу исконно русскую и братьев наших единородных в литовском плену… – Он помолчал, обвел взглядом передние ряды, снова заговорил: – Ежели милосердный Бог милость свою нам пошлет и подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем! А кому случится до смерти пострадать, рад я жен и детей их вечно жаловать! И мне ведома нет – какова отца они дети, коль, на смертной игре супротив недругов наших голову положивши, оставил отец их сиротами. Но нечестно будет тому и детям его, кто не потщится умереть честно на игре смертной с недругом за мое великое жалованье царево! Тот умрет здесь от моей царской опали – за трусость свою и слабодушие!

– Все едино умрем за тя, государь! – снова выкрикнули из ближних рядов.

Иван вновь приподнялся на стременах, словно хотел высмотреть крикнувшего, и громко сказал в ту сторону, откуда донесся крик:

– Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лучший будет!

Квязь Владимир вышел наперед, стоя между Иваном и ратью, начал взволнованно говорить:

– Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие и вотчины наши древние себя не щадящего и нас на то утверждающего, и посему должны мы все единодушно помереть здесь с богоотступными теми литвинами!

– Все едино умрем! Умрем! Умрем! – закричали с разных сторон.

– Умрем! – прокатилось из стороны в сторону, и весь Большой полк, все пешие и конные дружно вскинули вверх щиты. Стоявший неподалеку полк правой руки тоже вскинул над собой щиты, и дальше, до самой Двины, покатился по остальным полкам грозный брязкот вскидываемых щитов.

– Дерзай, царь, – напряг до предела голос князь Владимир, – на дела, за которыми пришел! Да сбудется на тебе Христово слово: «Всяк просяй приемлет и толкущему отверзется!»

Иван повернулся к знамени, перекрестился на образ Христа и, не отрывая от него глаз, громко сказал:

– Владыко! О твоем имени движемся!

Воеводы обступили его: он оглядел каждого, словно пересчитал их. Глаза его не вмещали огня и радости, и он пучил их, как грудной ребенок, забыв в это мгновение, что он царь и что ему не пристало шалеть от радости и пускать пузыри изо рта.

– С Богом, воеводы! Отстраним от сердца всю смуту, обиды!.. Я, государь ваш, говорю вам: любовь моя и жалованье мое – с вами! Вооружим сердца ненавистью к нашим врагам и послужим Руси, как служили ей наши отцы и деды! С Богом, воеводы!

– Тебе первый выпал, государь! – сказал Алексей Басманов, протягивая Ивану тлеющий фитиль.

– Нет! – враз насупился Иван. – У меня рука тяжелая. Пали сам… Нет, погодь!.. Васька! – подозвал он Грязного. – Тебе поручаю первому выпалить по Полоцку!

– Ух! – ошалел от радости Васька и, приткнувшись к Иванову сапогу, поцеловал его.

– Гляди, не помри от радости, – с довольной усмешкой сказал Иван. – Жаль будет: иного придется искать!

– Я перво выпалю, уж посля помру! – восторженно оскалил белки своих ярких глаз Васька и, выхватив из рук Басманова фитиль, пустился бегом к стоящим неподалеку лошадям.

– А мне что поручишь? – спросил с недовольством Федька.

– А что хочешь! – засмеялся Иван. – Ступай воеводу Довойну в плен возьми! – И, оборвав смех, тоже с недовольством обронил: – При мне будь! И ты, Михайло!.. Коль не хмелен еще… А хмелен, так поди прочь с глаз!

– Не хмелен, государь, – не очень твердо сказал Темрюк. – В такой день!.. Иной хмель душу веселит!

Резкий, разломный звук яростно вспорол прочную утреннюю тишину. В той стороне, где стоял стенобитный наряд, поднялось пепельно-черное облачко дыма. – Почалось!.. – от волнения сорвавшись на шепот, вымолвил Иван и перекрестился.

8

Весь день не умолкали русские пушки. Уже к полудню со стены около Великих полоцких ворот были сбиты обломы, растрощены бойничные венцы на двух башнях, а у одной угловой башни, стоявшей на сутоке Полоты с Двиной, был начисто сбит верх, и две пушки, находившиеся на этой башне, упали вниз, в ров. Литовцы почти не отстреливались: русские ядра посмели их со стен; лишь за полдень, когда пушки у русских раскалились настолько, что в них уже нельзя было класть порох, и пальба поуменьшилась, литовцы поосмелели и стали понапористей и почаще отвечать на редкие залпы русских. Но пальба их не приносила почти никакого вреда ни русским полкам, ни русскому наряду: пушки на стенах у литовцев были слабы, и ядра их достигали первого русского рубежа уже на излете – даже легкие тыны надежно защищали от таких ядер. Только передовой полк, выдвинутый несколько вперед – против трех главных стрельниц полоцкого острога, из которых скорей всего нужно было ждать вылазки литовцев, – понес некоторый урон. Были убиты два пушкаря, ядром разворотило еще одну станину под пушкой, да несколько ратников, рывших ниши и ладивших заборолы, поразило дробью из тяжелых пищалей.

Воевода Морозов примчался к Серебряному – потный, измазанный грязью, закопченный пороховым дымом, оглушенный, стал просить его не медлить подолгу и палить всем нарядом.