Лета 7071

Федька, не слезая с коня, заорал, делая вид, что старается перекричать пушечный грохот, но на самом деле ему хотелось поорать на Шуйского, тем более что прискакал он от царя:

– Что тут у вас сдеялось? Цесарь велит узнать, пошто перестали палить по посаду? Гневается! – еще грозней и напускней крикнул Федька.

Шуйский не стал с ним говорить – ушел в шатер. Щенятев спокойно порассмотрел Федьку, лениво выговорил:

– Сам-то ты не гневаешься, поди?

– Цесарь гневается! – дернулся Федька.

– Ты же почто свое базло распинаешь? – все так же лениво и как будто совсем равнодушно сказал Щенятев и, не дав Федьке сказать в ответ ни слова, вдруг тоже заорал на него: – А ну вон из седла! Перед кем?.. Холопов твоих тут нет!

– Ах та-а-ак! – зашелся злобой Федька и даже стремена потерял. – Ну, Щеня!..

Конь под Федькой вздыбился от плетки, пронзительно заржал и наметными прыжками понес его прочь.

– Тьфу, псина! Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила, – плюнув ему вслед, пробурчал Щенятев и тоже зашел в шатер.

– Напустится теперь на тебя милосердный наш, – сказал ему Шуйский. – Гаведник сей расслюнявится перед ним, поднапустит злобы…

– Стерплю, – сказал угрюмовато Щенятев. – Царя – стерплю…

Но, видать, царь не внял Федькиным жалобам или отложил месть за обиду своего любимца до других, не столь заботных времен. Щенятева не тронул и больше в полк к Шуйскому Федьку не присылал.

9

Во вторую ночь, перед рассветом, в полк к Морозову явился бегун из Полоцка. Назвал себя русским и рассказал, что спустился тайно со стены, чтоб поведать царю про одно больно важное дело, но – непременно самому царю. Воеводе Морозову рассказать об этом важном своем деле наотрез отказался. Морозов не верил ему, подозревал, что он литовский лазутчик и послан в русский стан с каким-нибудь подлым делом – может, даже царя убить! Недаром же он так упорно добивается, чтобы его отвели к самому царю.

Перебежчика обыскали, но ничего не нашли. Перетрясли, перепороли всю его одежонку, но все напрасно.

– Ик, неверы каки?! – и удивлялся, и обижался мужик. – Русак я, истинный русак! К литвинам меня, что ль, надежа кака завела? Согнали меня с земли, силком к чужакам принудили итить. Да я знал, что царь непременно придет выручать нас! Один я такой тута, что ль? Сколь нас, горемычных! Ежедень ждали вызволенья! Вызнал я кой-что, вот и несу царю. Он нас, горемычных, пришел вызволять, а мы ему в том допомогу наладим.

Мужика изрядно высекли – раз, другой, но он упорно стоял на своем. Тогда Оболенский на свой страх и риск решился отвезти его к царю. Мужика крепко связали, кинули поперек седла и повезли к царскому шатру.

Охранявшие царский шатер татары не подпустили Оболенского к шатру, но вызвали из шатра Ваську Грязного.

Выслушав Оболенского, Васька долго соображал, что к чему: его сонные глаза смотрели через силу, готовые вот-вот закрыться, но он все-таки переборол сонливость, взбадривающе подвигал бровями и с откровенной опасливостью спросил:

– А как зашибет?

Оболенский сочувственно улыбнулся, но Ваську его сочувствие мало тронуло: он по-прежнему что-то прикидывал в уме, тоскливо сопел и морщился – не столько, видать, от самой просьбы Оболенского, сколько оттого, что не знал, как поступить.

– Федьку разбужу, – наконец решил он. – Тот уж точно: или-или…

Федька тоже вышел заспанный, злой… Увидев Оболенского, грубо спросил:

– Какого хрена еще?.. Людской поры не знаете?

Оболенский скрепя сердце объяснил Федьке что к чему. Федька оглядел связанного мужика, помацал его зачем-то, даже за бороду смыкнул, наконец сказал Оболенскому – высокомерно и важно, будто соизволял не только Оболенскому встретиться с царем, но и царю с Оболенским:

– На такое дело – можно. Погодь тут…

Минуты через две-три Васька Грязной выглянул из шатра, позвал:

– Давай его сюда!

Оболенский ввел мужика в шатер. В глубине шатра, освещенного лишь одной свечой, за отдернутым пологом, на низком походном лежаке сидел царь: в исподнем, босой, лишь на плечи была накинута толстая, стеганая ферязь да под ногами лежала вывернутая мехом наружу беличья шуба.

Мужик только вошел в шатер – и тут же повалился на колени, но, крепко связанный по рукам, не удержался и сунулся лицом в войлочный подстил. Васька проворно поддернул его, вернул на колени.

– Говори, кто таков? – глухо выговорил Иван. – Кто послал тебя?

– Федько я, государь, сын Фанасьев… Сам я принамерился стать пред твои очи… По христианской своейной воле… Заради дела пригожего.

– Русский ты? Иль прикидываешься?

– Истинно русский, государь.

– А как на дыбу поставлю и допытаю?

– В том твоя воля, государь… Я и на дыбе, и перед Богом скажу то ж. Из-под Невеля я… Осьмь годов тому на сыром корню посол, с иными ж безземельными… Соху наставили[101] твоей милостивой заботой – и ладно уж разжились… Да в нонешний год…

Мужик нерешительно смолк, облизал губы.

– Говори! – напрягся Иван. – Что – в нонешний год?