Лета 7071

Иван с жутью смотрел на огонь, окружавший со всех сторон переправу… Ему вдруг вспомнился Фома, которого он пытал вместе с Левкием в подвале полоцкой градницы, вспомнились его смелые, почти безумные еретические слова, его яростные и неукротимые, как этот разрастающийся огонь, вера и неверие и еще более яростный и неукротимый протест – протест против всего, что невыносимой тяжестью висело на его жизни, на его душе, на его совести, на мыслях, на истине, которой он так и не нашел. И вновь, как и тогда, в камере перед Фомой, Иван содрогнулся от мысли, что перед ним не просто огонь и не просто костры, зажженные в его честь, а страшная, затаенная сила Руси, Руси, неведомой ему, таинственной, святотатной и праведной, ликующей и равнодушной, смиренной и непокорной, но всегда грозной, как и огонь, зажжен ли он в ликовании или в злобе. Эта тягостная мысль вдобавок ко всем остальным мучившим его раздумьям как-то враз подломила его, отчаяла, он впервые почувствовал себя беспомощным и беззащитным против всех сил, возбужденных против него им самим, и тех, которые существовали ранее, и тех, которые еще были неведомы ему, но которые он остро предчувствовал.

Иван забился в глубь саней – под козырь, куда отсветы костров почти не проникали, поджал под себя ноги, спрятав меж колен охолодевшие ладони, и замер. Васька Грязной, правивший лошадьми, намерился было остановиться перед мостом, думая, что Иван выйдет к народу, но тот приказал:

– Правь в детинец… Не мешкая… Утомился я.

В детинце Ивана встречали воеводы, уже приведшие в Великие Луки свои полки из Полоцка, но он не остановился и перед воеводами.

Подкатив к крыльцу казенных палат, где царь собирался перебыть ночь, Васька разогнал батогом выскочившую навстречу челядь и сам повел Ивана в палаты. Иван выбрал небольшую светлицу с широким кутником возле печи, устало разделся, сбросив шубу и ферязь прямо на пол, и, повелев Ваське не пускать к нему никого, только подать свечи и грамоты, присланные из Москвы, остался один.

Почти до полуночи сидел Иван в одиночестве, а потом позвал к себе Малюту. Малюта вошел осторожно, но не робко, глаз его пытливо обежал светлицу, потом перескочил на Ивана, сидевшего на кутнике с тяжелым взором.

– Не занемог ли, государь? Буде, снадобья?.. Аль вина крепкого?.. А буде, бабу? – притишил голос Малюта. – Зельную!.. Чтоб горела во плоти! Ты доверься мне, государь… Пожелай!.. Малюта все сделает!

– Сядь, Малюта, – тихо сказал Иван.

– Иде ж сесть? – огляделся Малюта. – Ты бы лавки повелел поставить…

– Рядом сядь… – Иван тяжело опустил руку на кутник, указывая место рядом с собой.

– Ни за голову, государь, – сглотнув умильные слезы, тихо сказал Малюта. – Я того недостоин! И ежели век тебе прослужу преданней пса, все едино не удостоюсь!.. Дозволь паче долу сесть у ног твоих.

Малюта сел на пол у ног Ивана, задрал по-собачьи свою косматую голову. Когда он смотрел на Ивана, его неизменно мрачное и напряженное лицо смягчалось и светлело.

– Что там? – кивнул Иван за дверь.

– Хмуры все и встревожены… Дивен ты ноне, государь. Нешто хворь?

– Хворь моя – неприкаянность… И страшно мне, Малюта, – вдруг выговорил сдавленным шепотом Иван. – Страшно! – Прерывистый вздох содрогнул его тело, плечи вздыбились и болезненно замерли, будто что-то вонзилось ему в спину.

– Что же так, государь? – опечаленно вымолвил Малюта. – Нешто сила твоя государская не крепка? Повели – ниц полягут все!

– Повели… – еще тише и сдавленней прошептал Иван. – А как воле моей воспротивятся? Все! До единого! Зрел нынче костры? Чудилось – полземли горит!

– В твою честь палили! Славно палили!

– Славно?! – Иван угрюмо откинулся на кутник. – А как не в честь, а на погибель запалят они огонь?

– Людва простая тебя любит, государь, – сказал Малюта. – Простой людвы тебе не надобно страшиться. Все за тебя пойдут, понеже ведают, что ты проть бояр, а от бояр они лихушки понатерпелись!

– Я проть всех, – тяжело сказал Иван. – Людве твоей угоден добрый царь, чтоб милости да щедроты расточал, чтоб поборов не делал, на брань не сзывал. Поп им потребен!.. Да и попа они не любят! Они любят бабу, да печь, да горшок со щами, да медовуху… Об чем мужик радуется? Деньжину прикопил! Об чем горюет? Поборы велики! Что мужику до того, что Русию окрест враги обсели – поляки, да литвины, да свей, да крымцы?! И каждый норовит поживиться ее телом! Каждый норовит напиться ее крови! Кто за Русь, за веру нашу православную перед Богом в ответе? Мужик свою лише избу городьбой огораживает, а моя изба – вся Русь! Мне ее потребно огородить! А ежели и иное что примысливаю, то також не во зло и не в разор Руси. Коли море добуду, дух иной пущу по Руси, и мужику повольготней станет, бо богатства наши умножатся! А стану я благочиние блюсти, сердобольничать, милостыни раздавать по всем ее весям да мечи на орала перекую – что станется с Русью? Проедим ее… И ворог понакинется на нас – снова под его иго пойдем?! Разумел бы то мужик!..

– А ты поведай ему, государь… Выйди на место высокое и поведай мужику. Ан споразумеет он тебя?! А споразумеет – душой к тебе перейдет!