Лета 7071

– Не посули ему благостей, ни к кому он душой не перейдет – ни к царю, ни к Богу, – презрительно сказал Иван. – А посули, да ненароком не исполни – он за топор! Помню, как после великого пожара на Москве, в лето моего венчания на царство, чернь крамолила и буйствовала! Бабку мою, Анну Глинскую, да дядьев моих, Глинских, убить заходилась да одного и убила, уволоча его прямо из храма, от святого алтаря… Вся Москва замутилась. Еле я укротил их тогда!

– Что про то вспоминать, государь?! Малолетен ты был тогда… На царстве некрепко стоял. Токо-токо силу свою проявил! Ан опять же не проть тебя чернь крамолила… Проть бояр!

– Я, что ль, смерд? Повыместятся они на боярах – за меня примутся! Коль и ублаговолю я их и ужалую – все едино не пойдут за мной! Темный народ можно токмо гнать, как стадо. Вести его за собой нельзя – не пойдет, разбредется. И я буду его гнать. Бичом! Бичом!! Чтоб посвист его пригибал их до земли!.. И чтоб ведали они лише одну правду – правду бича! Не то займется пожар на Руси, выгорит она дотла, и засыпятся пеплом все наши деяния, распочатые еще Рюриком.

Иван смолк. Видно было, что, выговорившись, он чуть поуспокоился. Малюта преданно и восхищенно смотрел в его лицо, ставшее вновь решительным и гордым. Иван улыбнулся ему, порицающе сказал:

– Совет твой пуст, да благо неволен… Не стань еще и ты поучать меня. Испротивели мне умники!

– Государь!.. – Малюта повинно приткнулся к сапогам Ивана.

– Оставь, Малюта… Не виню тебя, не упрекаю… Хочу службы твоей, хочу верить тебе, как самому себе… Хочу, чтоб руками моими стал, злобой моей, местью!.. Главный мой час настает, Малюта, и мне теперь нужны не советчики, а исполнители! Чтоб воля моя была в них и умом, и сердцем, и духом!.. Таких от любого отца приму, из грязи, из гноя выну, за стол с собой посажу, но службы от них захочу самой ревностной. Чтоб по слову моему ни отцов, ни матерей родных не пощадили, чтоб от Бога отреклись, коли я повелю. – Иван снова улыбнулся Малюте: глаза его с жестоким откровением выплескивали на него свою черную глубину. – Я ныне добр, Малюта, – сказал он тяжело. – С добром и пожалованием отпущу тебя, ежели засмутилась твоя душа от моих слов. Подумай, я дозволяю… А обдумаешься – после лишь плаха разведет нас!

– Не пытай меня государь, такой пыткой, – заплакал Малюта. – С того самого часу, как приглядел ты меня, жись моя перешла в твою без остатка…

– Верю тебе, Малюта… Хочу верить! Глядел я на тебя на двинском льду, коли ты с израдцами управлялся… И мне будто глас с неба на тебя указал. Сомнений я избавлялся, глядя на свою ненависть к израдцам, ныне страху избавился, глядя на твои слезы.

– Спаси тебя Бог, государь, – заплакал еще сильней Малюта. – Спаси Бог.

– Ну ин довольно!.. – сморгнул слезы и Иван. – Слезы и кровь пуще всякой клятвы связывают, да хватит души!.. Разуму надобно в дело вступиться. Стряхни слезы, Малюта, слушай меня… Пишут мне воеводы из Смоленска… – Иван взял лежащий на кутнике небольшой свиток, развернул его наполовину, что-то поискал в нем глазами, нашел, вчитался, глуховато заговорил: – Прислал к ним в Смоленск казачий атаман Олекся Тухачевский языка, литвина, взятого под Мстиславлем. – Иван отпустил край, свиток свернулся. Иван положил его рядом с собой. – И тот литвин показал, что литовский гетман пошел к Стародубу, а с ним много людей литовских, и пошел гетман по ссылке с стародубским наместником… Измену великую замышляют служилые мои – стародубский наместник Васька Фуников да воевода его Ивашка Шишкин. Стародуб – крепость мою порубежную – намеряются литвинам сдать! – Иван стиснул зубы. – Вестимо, какого поля ягодки… Адашевского! Его родственец – Шишка Иванец!.. В далеком колене, а верен родству. Да нитка, видать, не от Шишки тянется, а от братца Алешкиного – от Данилы… А буде, и еще подале – от князя Андрея, от Курбского. Вольготно им было при Алешке-то при Адашеве! Избранными сидели при мне… Почести да тарханы[121] из-под моей руки раздавали, разом во всем были, разом и на измену идут.

– Мыслимо ли, государь?! – ужаснулся Малюта. – Ан и в Полоцке також коварство таится… В клетку бы их – Шуйского да Серебряного!

– А тебя на воеводство? – понуро усмехнулся Иван.

– Биться я могу! – с искренней простотой сказал Малюта.

– Биться?.. – еще сильней понурился Иван. – Лучше неверных оставить, да искусных, чем верных, да неспособных. Ан и убережет их Бог от измены, и удержат они город, а неспособные сами погибнут и город погубят. О Полоцке я непокоюсь, да Стародуб мне в бо́льшую тревогу.

– Пошто же медлишь, государь? Вели мне скакать в Стародуб да имать подлых! Животами тебе их доставлю, а в городе иных людей на бдение наряжу – сыщу средь незнатных, твоим именем посулясь… Так и будет крепость в надеже.