Лета 7071

Жеребец шел весело, прытко, игриво нахлестывая себя длинным хвостом по ляжкам. Близ Мясницкой наехал Щелкалов на мужика, не поклонившегося ему, а только снявшего перед ним шапку. Мужик увернулся, но не совсем ловко – жеребец толкнул его боком, свалил в снег.

– Эк, лотрыга! Сермяк драный! – напустился на мужика Щелкалов – не столько от злости, сколько от радости, что нашел-таки, на ком отвести душу.

Мужик неуклюже барахтался в снегу, проваливался то руками, то ногами и никак не мог подняться.

– Ну, подымайсь, подымайсь! – блаженствовал выпрыгнувший из седла Щелкалов. – Аль подсобить твоему заду сапогом? С ранья напивился, скот!

Мужик наконец изловчился, поднялся: без шапки, взъерошенный, будто из бани, на бровях, на бороде, на усах – снег, глаза растерянные, но не испуганные, не заискивающие…

– Пошто не кланяешься, сучий сын?

Мужик сдул с усов снег, спокойно отмолвил:

– А я никому не кланяюсь – ни царю, ни Богу. Чресла у мене не гнутся… Перешиблены!

– Врешь, нехристь! – усомнился Щелкалов. – Плеткой взгрею – угнешься!

– Пошто – врешь?! Не вру вовсе! У царя нашего батюшки, Иван Васильевича, вопроси: кто первой на стену казанскую влез? Брат воеводы Курбского – Роман да я – Пров Авдеев! – Мужик осанисто выпятился, смачно сопнул. – За то мне от государя золотой жалован был!

– Уж пропил небось? – с презрением ухмыльнулся Щелкалов.

Мужик поморгал глазами – и виновато, и радостно, протянул снизу вверх по носу рукавом и доверительно, как своему дружку, признался дьяку:

– Пропил!.. В том же годе…

– Ну, не грех, – ободрил его зачем-то Щелкалов. Может, для того, чтоб поскорей и полегче от него отвязаться. Мужик уже надоел ему. – Не грех, – еще раз повторил он и взобрался в седло.

– Не слыхал про мене, что ль? – простодушно подивился мужик.

– Не слыхал, – буркнул Щелкалов.

– На Казанском деле, что ль, не был?

– Ступай, ступай! – отмахнулся от мужика Щелкалов, задетый его вопросом.

Жеребец с места взял рысью, разбил встретившийся сугроб, обдав Щелкалова мокрой пылью. Проехав в конец улицы, Щелкалов круто поворотил назад и во весь опор поскакал к Китай-городу. После встречи с мужиком почему-то расхотелось ехать дальше. Сбил ему мужик охоту, сорвал с него самую острую и злую заядливость. Залегла в душу тоска, защемила, как боль… Заполз бы он в сугроб и сидел там, как медведь в берлоге, не ведая ни дня ни ночи… Или, как этот мужик, забрался бы с рассвета в кабак и замаял себя медовухой, чтоб и злость, и горесть, и радость – все отлетело прочь. Чтоб молиться кабатчику, как Богу, а Богу – как кабатчику. Чтоб и греха-то было – лишь на алтын куплено. И ни забот, ни обид, ни зависти к сильным и именитым, ни страху перед ними, чтоб был он сам по себе, а все остальное тоже само по себе. Чтоб не просыпаться по утрам с мыслью, что что-то не сбудется, а что-то не минется, что что-то не сделано, кому-то не угожено, с кем-то не слажено… Не рвать по-собачьи свою долю, не грызться за нее оголтело с другими, не пнуться наперед и не бояться, что тебя заступят, обойдут, похерят… Не усердствовать, не лебезить перед толстосумами, не дрожать перед сильными – жить, как живут блаженные, зная и чтя одного Бога, вознося его надо всеми и надо всем.

– В монастырь! В монастырь! – вымученно и зло шепчет он самому себе, словно долбится чем-то тяжелым в свою душу, в свою боль, в свою жалкую и постыдную неприкаянность. – В скит!.. На хлеб и воду!.. – А рука с плеткой все яростней и яростней нахлестывает жеребца. Жеребец, рассвирепев от боли, злобно рвет копытами заледеневший наст, расшвыривает его по сторонам вместе с клочьями изжелта-белой пены.

– Эка забрало лешего, – бурчат в бороды встречные возницы, поспешно заворачивая на сторону своих медлительных лошаденок. – Будто виялица в зад ему вскочила!

Какой-то отчайдушный мужичина, сиганув с дороги в сугроб, глумливо заорал:

– Гляди, Щелкан с глузду съезжает!

Ничего не слышит Щелкалов, жжет и жжет жеребца плетью… Промчался по Мясницкой, по Фроловке, по Евпловке… У Покровских ворот рванул под уклон и погнал вдоль Большой посадской стены.

Домчавшись до Сретенки, Щелкалов приостановился, оглянулся притаенно назад, почувствовав стыд за свою бешеную скачку… «Эка потеху черни устроил, – досадливо укорил он себя. – Еще бы в грудь когтями да бороду в клочья».

Тоска щемила ему душу, и он опять подумал о монастыре… Даже попробовал представить себя монахом – кротким, смиренным, сидящим в мрачной и пустой келье на хлебе и воде. Тонкая, как тростиночка, свечечка, часослов и беспросветная, длинная-предлинная ночь, спокойная, как его душа, – и ничего более, даже мыслей о смерти и о грядущем судном часе. Впервые он так страстно и ярко представил себе то, что до сих пор для него было только словом, только мыслью – спасительной и успокаивающей, приходившей на помощь его разбесившейся душе.

– Нет, – сквозь стиснутые зубы продохнул Щелкалов. – Се не по мне!..