Лета 7071

А медведь тем временем, по тайному знаку своего вожака, бросил корячиться и топтаться да поскребывать свой лохматый зад и, залапив своего наустителя, взялся драть на нем одежину. До исподнего ободрал, а не унимается, дерет дальше… Вожак незаметно поддается ему, пособляет, а в палате уже ни смешка: хитер скоморох, метил в бояр, а улучил сразу во всех!

Иван насупился, но скоморохов не остановил – те продолжали плясать, кувыркаться, ходить на руках, дразнить медведей, а он сидел, зоркий, внимательный, чуткий, как будто высматривал что-то или ждал чего… Во всем его облике, в его напряженности, в чуткости была та скипевшаяся в тяжелый ком злоба, которая, подобно тяжелой льдине, таящей большую свою часть под водой, глубоко осела в его душе, осела под своей тяжестью и перестала быть страшной и опасной, ибо была так тяжела, что не могла выметнуться из его души. В такие минуты, переполненный злобой и ненавистью, отягощенный ими, придавленный, он, как корабль, севший на мель, становился беспомощным… Он мог в такие минуты обличать, проклинать, унижать, издеваться со всей беспощадностью своего изощренного, кощунственного ума, он мог, одержимый недужной страстью своей природы, наплевать в любую душу, даже в свою собственную, он мог говорить часами, без передышки, изливая свою злобу и ненависть на все и на всех, но это были лишь приступы страсти и боль его надсаженной души, а разума не было в этом. Самым же хищным, самым жестоким и самым страшным из всего, что было в нем, был его разум! И когда заговаривал его разум, тогда любое его слово и даже взгляд, даже вздох, даже смех и веселье таили в себе беду.

Скоморохи уже были в седьмом поту. Но палату не заражала их игра: почти все бояре сидели понурые, мрачные, оскорбленные, и чувствовалось, что они натвердо притиснули себя к лавкам. Остальные – чего там! – тряхнули бы лихостью, да посмотрят на бояр – и нишкнут. Неколебима была еще сила обычая: не только в сознании – в крови, в жилах, в костях, во всем существе таился тот веками прививавшийся дух, ставший в каждом придатком натуры, который не позволял младшим ни встать из-за стола раньше старших, ни затеять веселья, если старшие не хотели и сами не затевали его.

– Стойте! – остановил Иван скоморохов. – Гляжу я, бояре, – сказал он сокрушенно, обращаясь только к боярам, как будто в палате, кроме бояр, больше никого не было, – невесело вам, кручинно… Аль нудно потешники нынче играют?

– Боярин шуту рад, да с ним не ходит в ряд, – отозвался кто-то за боярским столом.

– Вон како?! – улыбнулся Иван, поняв тонкий и злой намек. Руки его осторожно огладили, словно обласкали, свой скомороший наряд, глаза пристально и скорее надменно, чем зло, прошлись по боярскому столу. Не выискивали они сказавшего, чтоб отомстить ему, – они выказывали свое презрение к сказанному, а более всего к тому, что за ним таилось. – Так чем же позабавить вас, бояре? – Нарочитая улыбка его была щедрей щедрой. – Спросят веди вас жены дома – на позор мой, – весело ль было у государя на гостивстве?!

Иван с притворным огорчением поцокал языком, покачал головой – замолчал. Уныло поджав губы, посидел в раздумье, виновато и сострадательно поглядывая в сторону боярского стола, вдруг громко, не оборачиваясь, обратился к Федьке Басманову:

– Басман!.. Учил я тебя рассказу о Магмет-салтане… Велел наизусть знать! Потешь-ка бояр, расскажи им его… Глядишь, спадет с них кручина и немота.

Федька приосанился, начал негромко:

– Турский царь Магмет-салтан сам был филозоф мудрый по своим книгам по турским…

– Выйди наперед, – приказал ему Иван, – да погромче сказывай и повнятней.

Федька вышел наперед, принапряг голос:

– …а когда греческие книги прочел, то великой мудрости прибыло у царя. И так рек он сеитам своим, и пашам, и обызам: «Пишется великая мудрость о благоверном царе о Константине в филозофских книгах: родился источник мудрости воинской, от меча которого ничего не сможет сохраниться под солнцем!» – Эти последние слова Федька сказал особенно громко, с грозной торжественностью и при этом чуть приобернулся к Ивану. – Он от отца своего на царстве своем остался млад, трех лет от роду своего… И греки злоимством своим богатели от слез и от крови рода человеческого, и правый суд порушали да неповинно осуждали за мзду. – Федька воткнул руки в бока, презрительно уставился на бояр. – Вельможи царевы до возрасту царева богатели от нечистого своего собрания, но вот стал царь в возрасте и почал трезвитися от юности своей, почал приходить к великой мудрости воинской и к прирождению своему царскому…

– Гораздо сказываешь, Басман, гораздо, – горячим шепотом вздохнул Иван.

– …И вельможи его, видя, что царь приходит к великой мудрости, рекли так: «Нам будет от него суетное житье, а богатство наше будет с иными веселитися!»

Федька остановился: злорадное удушье ослабило его голос, а он не смел да и не хотел говорить сейчас хоть чуть-чуть поспокойней, потише… Не сказку рассказывал он – с боярами говорил! И пусть не своими словами, зато своим голосом, таким, каким он и стремился говорить с ними.