Лета 7071

– Гораздо, не будем старое поминать. Скажу о новом… Пойманы по моему указу и на Москву привезены князь Фуников да боярский сын Ивашка Шишкин. В цепях сидят… Казнить их буду. Сыпаны они были в прошлом лете в Стародуб, для осадного дела. По чести, по разряду сыпаны, как водится… Не с глаз долой, а добром, пожалованием моим. Но нечестное, изменное дело замыслили они… С литвинами ссылаться учали, город им намерялись сдать. За то я их живота лишу, но прежде допытаю: по чьей указке они ту измену замыслили? И тем никому живота не оставлю, и сродникам их, и детям, и людям[235] всем… С корнем буду рвать вашу измену! Велел я уже взять за сторожи и Данилу Адашева с родичами его с Сатиными. Там гнездо сей измены! Шишка в родстве с Адашевыми, а те не забыли своего вольготства, что было им за Алешкой! Да и вы помните!.. Како ж забыть таковое?! Тогда лукавым измышлением противились мне всем синклитом Алешкиным, а нынче и того пуще – на измену намерились.

– Дозволь, государь, мне слово поведзець, – вдруг громко сказал Вишневецкий.

– Что тебе, князь? – недовольно и удивленно скосился на него Иван.

– Рек ты, государь, тутай про Данилу Адашева, – заговорил Вишневецкий, стараясь говорить по-русски и как можно чище, зная, что Иван хоть и понимает, но не любит, когда с ним говорят по-польски. – Мнишь ты Данилу зрадцем… Како ж можно Данилу зрадцем мнить? Бардзо добже я вем Данилу, государь! На перекопского разом ходили… Бардзо добрый воевода Данила! Великую службу он тебе справил, на перекопского пойдя. Пшед Данилы, государь, с початку, как юрт крымской стал, как и в тот Корсунской остров нечестивые бусурманы вдворилися, русская сабля в нечестивых жилищах тех по сей час не бывала! Великой досадой досадил перекопскому Данила… Как пришел под Очаков – корабли взял и турок, и татар побил. Пришел на Чюлю-остров, и тутай в протоках другой корабль взял… Пришел на крымские улусы, на Ярлогаш-остров, и тутай многие верблюжьи стада нищил… А оттоле пришел на улусы, на осядлый люд, от Перекопа на пятнадцать верст, и воевал многие улусы и много люду нищил. Хан множество войска собрал… с Крыма, и с Ногаи, и шесть недель ходил подле Данилы берегом, и не мугл йому пшешкодзиць.

– Про то нам Данила и сам писал, – терпеливо выслушав долгую речь Вишневецкого, сказал невозмутимо Иван. – И мы его за ту службу жаловали, а за измену казнить будем. Жаловать своих холопов мы вольны и казнить их – також вольны, – добавил он твердо и сурово и, сойдя с помоста, сосредоточенно глядя себе под ноги, медленно вышел из палаты.

Глава девятая

1

Ломотная ознобь пробудила Щелкалова от тяжелого хмельного забытья. В ноги, в поясницу, меж лопаток встыли холодные комки, и их пронзающая, студеная резь сразу же прояснила его сознание. Он мучительно застонал, открыл глаза… Над ним скорбно, как над покойником, склонялись чьи-то лица.

«Господи!..» – мелькнула в первый миг какая-то жуткая несуразица, но он тут же понял, что нынешний пир закончил под Красным крыльцом, в грязи, рядом с нищими и бродягами. Это они склонились над ним, готовые помочь, услужить, в надежде на добрую милостыню.

– Прочь! – рыкнул он и тяжело, превозмогая болезненную занемелость всего тела, поднялся с земли. Нищие в страхе отпрянули, Щелкалов ненавистно глянул на них, невольных свидетелей своего позора, втянул голову в плечи, без разбору, как слепой, по лужам, по грязи пошел через площадь.

Все тело еще было мертво от впитавшегося в него холода, а под сердцем уже запекло… Сознание своего позора стало невыносимым, и ничто земное не могло сейчас облегчить его муку. Только смерть, смерть, смерть! Он в исступлении огляделся по сторонам, вскинул голову – темная громада Ивана Великого нависала над ним… Бегом, подгоняемый спасительной мыслью, бросился Щелкалов к колокольне, подбежал, рванул тяжелую дверь, обрадовался – не заперто! Зацокали под каблуками ступени – выше, выше, выше!.. Разбушевавшаяся в душе боль пересилила наваливающуюся изнеможенность.

Блеснули проемы первого яруса… Щелкалов из последних сил докарабкался до них, с жутью поглядывая на висящие вокруг колокола, казавшиеся ему удавленниками, перекрестился, пополз к краю проема, больше всего боясь почему-то задеть колокол.

Хлестнуло резким сквозняком. Колокола тонко, протяжно загудели. «Как шмели», – подумалось вдруг Щелкалову, и от этой неожиданной мысли ему стало как будто легче. Он почувствовал, что в него начало возвращаться что-то такое – сильное и властное, что сразу же стало теснить из его души недужную исступленность. И мысль его, запекшаяся горячим сгустком, единственная, неотступная мысль: умереть! не жить! – тоже стала отступать под натиском этой вернувшейся в него силы – неодолимой и мудрой силы жизни.

«Господи, безумный, – подумал он со страхом. – Чуть себя живота не лишил!»

Он посмотрел в проем – на город, обезображенный оттепелью, на Москву-реку, покрытую серой, грязной коркой подтаявшего льда, на Заречье, в степи за которым еще лежал последний снег, облегченно вздохнул: «Весна!..»