Лета 7071

Удивился Щелкалов, призадумался: чего хочет от него Левкий, сей хитрющий, коварнейший из коварных лис? Сроду не имел он никаких дел с чернцами, да еще с этакими, как Левкий! От сего черноризца подальше держаться – вот самое лучшее дело! Но, с другой стороны, и соблазн был велик. Нынче Левкий к царю ближе всех, и чуял Щелкалов – надолго, потому что Левкий не только был во всем противоположен Сильвестру, был он – и это самое главное! – на редкость схожим с царем – и душой, и мыслями… Царь любил в нем себя, а это было надежней всего. Именно это и соблазняло Щелкалова. Заиметь надежную тропку к царю! Не об этом ли все его помыслы? Зная, что самому ее протоптать во сто крат тяжелей. Да и протопчешь ли еще? А вот через Левкия, сойдись он с ним – и потесней! – он мог бы пробиться к царю.

От Разрядной избы до Чудова монастыря – рукой подать, но Щелкалов не пошел напрямик, помня настороженные оглядки послушника. Попетляв немного по Кремлю, в предвечерний час уже немноголюдному, Щелкалов, никем не замеченный, подошел к монастырским воротам. Калитка отворилась без стука – его уже ждали… Тот же самый послушник отвел его к архимандриту в святительскую.

Левкий встретил Щелкалова сдержанно, без подкупающего радушия и елейных слов, спокойно, просто, по-монашески, благословил, расспросил о семье: о жене, о детях… О детях расспросил поподробней: отданы ли в обучение грамоте и куда отданы – монастырским ли учителям или приходским? Посетовал, что многие учителя в приходах нерадивы и невежественны, отчего и к монастырским учителям люди начинают относиться с недоверием, учат детей грамоте дома, как сами умеют, не по книгам, оттого многие недоросли неучами остаются: ни книг святых прочитать не умеют, отчего к вере не радеют, ни даже руки приложить… Потом вдруг вспомнил недавний пир в Грановитой палате, лукаво пощурился на дьяка, давая понять, что знает о его злоключении, но говорил только о царе, восхищался его щедростью, вспомнил, что после Казанского похода царь роздал из своей казны помимо платья, сосудов, доспехов, лошадей, помимо вотчин и поместий почти пятьдесят тысяч деньгами…

– А ныне, должно быть, и того более! – сказал он с прежним восторгом, за которым, однако, проглядывали и зависть, и даже осуждение – за то, что царская щедрость была направлена не туда, куда, вероятно, хотелось бы Левкию.

– Да вот сочтут казначеи, – сказал Щелкалов, просто так сказал, лишь бы не молчать.

– Сочтут, сочтут, – повздыхал Левкий. – И все бы гораздо, да вот… беда, – промолвил он скорбно. – Сыскали днесь в Тайницкой стрельнице, в подвале… тело боярина Репнина. Ненароком сыскали… Второго дня присылала женишка его ко дворецкому спросить о боярине… Домой он с пира не воротился. Дворецкий ответствовал: надерзил, деи, боярин государю да и ушел своей волей с пира. Тако оно и было… Крепко надерзил боярин государю, но государь, слава Богу, и слова гневного не изрек ему, все стерпел!.. Будто ведал его судьбу.

Щелкалов слушал Левкия с широко открытыми глазами. Тут же сразу ему и вспомнилось, что два последних дня все бояре в думе были просто не в себе, а сегодня так и вовсе лица ни на ком не было. Думал Щелкалов, что это они все еще от пира царского никак отойти не могут, а тут, оказывается, вон в чем дело – панихидой повеяло. «Веселое похмелье!» – подумал злорадно Щелкалов и спросил Левкия:

– Что же он… свихнулся туда, в подвал-то, или как?..

– Бог его знает, – пожал равнодушно плечами Левкий. – Должно быть, свихнулся. Пьян веди был, вельми пьян. Нешто стрезва пустился б царю дерзить?!

– И в Тайницкой?! – удивился Щелкалов. – Пошто ему было идти к Тайницкой? Ни проходу в ней, да и путь – в иную вовсе сторону. К Тимофеевской или Фроловской путь боярина, – раздумывал вслух Щелкалов. – На Варварке подворье его…

– Нынче он уже переселился в иные кровы, – прервал рассуждения Щелкалова Левкий, видя, что дьяк потому и пустился в рассуждения, что решил, будто ради этого дела его и позвали сюда. – Перейдем-ка паче к нашему делу, сын мой. О боярине – к слову пришлось… А кликал тя аз для иной надобности. Ну-ка угадай – для каковой? – словно бы заигрывая с дьяком, спросил он и, достав четки, застучал крупными аспидными костяшками.

– Я готов услужить, ежели могу, – прямо, без обиняков сказал Щелкалов, избавляя также и Левкия от всяких нудных околичностей и намеков.

– Гораздо, сын мой, оставим опрятство[238], – качнул головой Левкий. – Господь також нарицал нам беречися от пусторечия, глаголя: да будет слово ваше: да, да – нет, нет, а что сверх сего, то от лукавого.

Левкий отложил четки, глянул на Щелкалова с пристальностью, но как-то странно, так, словно не в нем высматривал что-то, а через него всматривался в себя. Умен был архимандрит и осторожен – ох как осторожен! – и должно быть, еще и еще раз взвесил на весах своего разума все за и все против, перед тем как открыться дьяку.