Лета 7071

Не спит Иван… До боли сжимает запястьем дрожащие веки, мрак сосет из-под них густую слезу и гонит прочь спасительный сон. Мысли, не унимаясь, крутят и крутят свой злорадный хоровод, но им не затронуть его души, не затронуть его совести: он свято верует, что ни в чем не преступил перед своей душой и перед своей совестью; совесть его спокойна, совесть его молчит, но что-то закипает у него в сердце, выплескивается из него, течет к горлу и застывает там твердой наледью. И озлобляется Иван, и отчаивается, и томится от этой мучительной тяжести, и, не выдержав, вышептывает покаянную молитву, а наледь смерзается давящим комом, душит его, рвет ему грудь… Черные полосы заволакивают его глаза, и чудятся ему сквозь их черноту чьи-то головы – мертвые головы. Сколько их! Сколько их! Иван с злобной растерянностью смотрит на эти головы – в их разинутые треугольные рты, смотрит, как они медленно движутся перед ним по неровному кругу, как качаются, нанизанные на его царскую золотую цепь, а чья-то большая, сильная рука – его рука! – перебирает их, словно четки.

Твердый ком поднялся по горлу к самым зубам и стал таять во рту солоноватой терпкостью крови. «Боже!..» – не вынес Иван и открыл глаза.

Где-то совсем близко раскололась раскаленная жердь молнии. Один конец ее ударил по оконцу, разбрызгал громадные плоские искры, засыпал ими пол, стены, потолок… Изможденный лик Христа испуганно выпятился из дальнего угла, чиркнул по Ивану лазоревым прищуром и исчез, словно напугавшись его. Искры потухли, и снова стало темно, и тихо, и жутко от этой тишины – казалось, она будет длиться вечно. Но вдруг размашисто, сухим, иззудным лязгом, как железом по железу, ударил гром, прошиб тугую толщу стен и, разметав безжалостную тишину, с дребезгом покатился прочь.

«Гроза! – удивился и напугался Иван. – Ранняя-то какая… – и, гоня этот суеверный страх, возбужденный в нем первым весенним неожиданным раскатом грома, безрадостно, равнодушно подумал, переворачиваясь на бок: – Добрая примета. Лето пригожим будет».

Он уткнулся лицом в щекочущий мех шубы, закрыл глаза. «Добрая примета… Добрая примета… Добрая…» – билось еще в нем настойчивым отголоском, а кровавые улыбки мертвых ртов уже вновь засуетились перед ним, вздувшиеся синюшные губы затрепетали зловещей озлобью, будто силились сплюнуть в него свой последний, предсмертный плевок, последнее, страшное проклятие.

Головы… Головы… Головы… Пустые глазницы одной из них вдруг расплывчато выпучились на него своей черной пустотой, и чуть было не вскрикнул Иван от ужаса, но горло ему сжало, он задохнулся, а голова отдалилась, злорадно и гордо, пустые глазницы ее, сочащиеся густой исчернью, заволокло легковатым дымком, будто их окадили ладаном, она становилась все меньше и меньше, словно не отдалялась, а таяла. Казалось, через мгновение она исчезнет совсем, но она вдруг резко, стремительно прикачнулась к Ивану, к самым его глазам, и замерла перед ним. Он узнал ее… «Не царь ты! – четко, явственно выговорила голова. – Не таким должен быть православный царь».

Жаром объяло Ивана, будто кровь закипела у него в жилах. Вскинулся он, приподнялся на лавке, замер, прислушался… Голоса не было, но не стало и тишины, которая всего мгновение назад давила на него своей могильной тяжестью. Глухо грюкал незакрепленным ставнем ветер, на улице громко, протяжно перекликалась стража, где-то в сенях неловко топал пробудившийся челядник, скрипел гнучими половицами, кашлял, охал, беззлобно с кем-то переругивался.

Иван сполз с лавки на пол, стал на колени, обратил глаза к лампадке – на образ, прочитал молитву, покрестился, но легче не стало: уже не тяжесть, а пустота надсадная, щемящая пустота начала ломить душу, тоскливо стало и бесприютно… Он поднялся, прошел к окну, нащупал на подоконнике свечку, зажег от лампадки, медленно, чтоб не загасла, поднял над головой.

Воспаленные, зияющие кромешной глубиной глаза его настороженно и даже с подозрительностью обежали опочивальню. Что настораживало их, что высматривали они, чего страшились?.. Может быть, его обостренная суеверность все еще нашептывала ему свою мрачную невнятицу, пугая неотвратимостью своих пророчеств, и он, преодолевая страх, пытался убедиться или усомниться в том, что представлялось ему в его возбужденном сознании; а может быть, и не высматривал он ничего и ничего не боялся, может быть, эта свеча, этот слабенький огонек в его руке, изгнавший мрак из опочивальни, был как раз той самой силой, которой недоставало ему, чтобы справиться с одолевшей его тяжестью, и он поднял этот слабенький огонек над собой, как какое-то могучее, возмездное оружие, утверждая с его помощью свою собственную воспрянувшую силу, – и настороженность его стала не настороженностью, а скрытым торжеством, и подозрительность – не подозрительностью, а суровой, злобивой зоркостью победителя.

Он посмотрел на спокойное пламя свечи с такой тоской и неприкаянностью, как никогда не посмотрел бы ни в чьи человеческие глаза, и медленно вышел из опочивальни.