Лета 7071

Легче ему не стало, хотя сумятица чувств и мыслей, бушевавшая в нем, улеглась, и вновь, решительно и властно, заговорило его неистовое естество. Воспрянувший дух его, обретший прежнюю силу и твердость, вытравил из него зачавшуюся было смуту, сломил в нем все, что попыталось восстать против его совести, вернув ей прежнюю воинственность и неуязвимость, а вместе с этим пришла и злоба, та священная, правая злоба, которая всегда возникала в нем, как только в его сознании, в его душе пробуждалась, подобно вулкану, яростная убежденность в своей правоте. Даже тень его, что кралась сейчас за ним по темным, крашенным густой охрой стенам узкого коридора, расшевеливала в нем эту злобу, мучительную своей невымещенностью и исступленностью, словно и в ней он чуял жестокую и изощренную пособницу все той же тайной, враждебной силы, стремящейся завладеть его душой, его совестью, его разумом, столкнуть их между собой, ополчив друг против друга, – и звуки собственных шагов, как глумливые преследователи, тоже терзали его своей предательской гулкостью…

Иван придержался о стену, замер… Горячей струйкой потек по пальцам расплавленный воск, стал капать на пол, на босые его ноги… Он вздрагивал от каждой упавшей ему на ноги капли, словно они пронзали его насквозь или пробуждали от неожиданно нашедшего на него сна. Звуки, преследовавшие его, притаились, затихли, но тишины, той тишины, которая так долго изводила его и которую ему вновь захотелось ощутить, уже не было.

Он откинулся от стены и быстро пошел по коридору, расталкивая темень своим мощным телом. В конце коридора наткнулся на стражника. Тот спал, перегородив секирой узкий проход. Его раскосмаченная голова вяло обвисала к черному выщербленному лезвию, за которое не по-сонному крепко держались его толстые мозолистые пальцы.

Расслабленно приоткрытый рот с шевелящимися губами и рыжая замусоленная бороденка стражника отвратили Ивана своей безобразностью, и он с брезгливой судорожностью поднес свечу к его лицу, ткнул ее пламя в бороду и откачнулся, увидев, как она вспыхнула быстрым, дымным пламенем.

Стражник вскинулся, взмахнул руками – как-то не по-человечески взвивисто и искореженно, саданулся головой о стену и взвыл утробным, мучительным криком, потом сунулся лицом в пол, захватив ладонями опаленную бороду, полежал так немного, зайдясь от боли, и нерешительно, осторожно поднял голову.

– Государь?! – вылетело из него вместе со стоном, и тело его подломилось, словно рассеченное пополам.

Иван переступил через стражника и быстро, словно спасаясь от погони, дошел до конца коридора. Торопливо схватился за толстую резную ручку двери, резко смыкнул – дверь протяжно, сухо скрипнула, тяжело отворилась, и Иван ступил в теплый сумрак царицыной опочивальни.

– Лампадки у тебя загасли вовсе, – сказал он ровным, заботливым голосом, увидев, как испуганно вскинулась на постели Марья.

Пройдя к образам, он зажег лампадки, потом свечи в напольном шандале, вставив в него и свою свечу, и подошел к Марье.

– Испугалась, поди?..

Марья метнулась к нему на грудь, затрепетала, забилась, зашептала что-то бессвязное, всхлипное, мешая русские слова с черкесскими… Ее теплое, влажное от слез лицо беспомощно тыкалось ему в шею, в грудь, припадало к ней в тревожном отчаянье, словно искало какого-то самого укромного укрытия.

Ослабело сердце Ивана. Обнял он Марью – бесстрастно, но ласково, спрятал в своих больших ладонях ее вялые, вздрагивающие плечи, привлек к себе и тихо поцеловал в горячий лоб.

– Страшно, Иванушка, – прошептала она. – Яду подсыпят… Змею пустят… Изведут меня!

– Пустое…

– Кровь мою ненавидят… Веры прежней простить не могут… Поперва рабу свою поял, а теперь – бусурманку. Вот что идет из уст в уста. Бусурманку!

– Царица ты! Богом со мной соединена! Разумение сего должно быть в тебе сильней всех их ненавистей. В сердце твоем, в разуме утвердиться сие должно – такой твердью, чтоб всем страшно стало от того!

– В тереме-то сидючи, Иванушка, свет-государь мой!..

– Что же тебе по синклитам сиживать да в дела мои государские вступаться? Испокон у нас царицы таковыми делами не занимались.

– Испокон у вас царицы в теремах затворницами сидели, знали себе детей рожать да убогим милостыни раздаривать, – укоризненно, с затаенным протестом сказала Марья, отстраняясь от Ивана, и вдруг сорвалась: – Да ждали, покуда им яд в питье принесут!

– Марья!.. – Иван омраченно насупил брови.

– Иванушка, свет-государь мой! – Марья вновь прильнула к нему, обвила его чутко руками, зашептала с надрывом и болью: – Како мне в терему-то сидеть, зная тугу твою?! Как тебя одного средь невзгод всех оставить?! Среди их, заклятых?.. Вон их сколько вокруг тебя! А ты один, один, Иванушка! И все сердцем, душой выбаливаешь их зло… Чаешь благостью, добром, терпением остепенить их? А они шакалы, шакалы, Иванушка! Они часу своего ждут!

Иван угрюмо обник, опустился на ложе.

– Любишь меня ли по-прежнему, скажи? – нежно, с боязливостью спросила Марья.

– Люблю…

– Дорого ли все мое сердцу твоему?

– Почто пытаешь? Дорога ты мне… Дети, да ты, жена, – кто еще дороже мне будет?